Скверные истории Пети Камнева

Петя позвонил только дня через два. Я запомнил, поскольку в тот день опять заработал телевизор. Петя звонил не из дома. И попросил меня встретиться. Просить меня долго не нужно было. Мы встретились на

Горького. Петя был в тех же белых джинсах, ставших серыми, в рубашке явно с чужого плеча. Где он околачивался эти дни и ночи, я не стал спрашивать. Он сказал только, что той, первой ночью пошел в центр, шел по середине Калининского, и на улицах не было ни души. Город вымер: те, кто посмелее, были на площади, остальные попрятались по щелям. Как я.

Мы направились в сторону Лубянки. Люди шли преимущественно в этом направлении, и мы пошли вместе со всеми. Мы застали знаменательную сцену. Как раз когда мы подошли, на шею истукану, изображавшему много лет основателя Чека Дзержинского, накинули петлю из стального троса. Это была символическая казнь. Толпа зааплодировала и засмеялась, когда трос, перекинутый через лебедку и укрепленный на бронетранспортере, натянулся, а железный Феликс дрогнул, потом оторвался бронзовыми сапогами от пьедестала и косо повис в воздухе, покачиваясь, мордой вниз. Толпа взвыла. Из окон Лубянки, прячась за занавесками, выглядывали сотрудники ведомства, которое казнимый идол и организовал. Скорее всего они ждали штурма. Но Лубянка осталась стоять, когда б так хорошо было сровнять ее с землей, а на этом месте устроить танцы. Не нашлось Лафайета, заметил Петя с сожалением. Изваяние погрузили на грузовик и увезли куда-то, а толпа хлынула дальше, на Старую площадь, уже посыпанную пеплом, – коммунисты все последние дни неустанно жгли свои архивы…

Прошло два года, у Пети завелась новая пассия: немолодая девушка-актриса, уже мало игравшая, но преподававшая сценическую речь в театральном училище. Как всегда, Петя не столько прельстился ее роскошными телесами – дама никогда не рожала – или ее драматическим сопрано, или чуть заметными черными усиками над верхней губой, даже не забавным именем Инга Плошкина, но – месторасположением ее небольшой, но очень уютной квартиры на

Смоленской площади. И здесь ночной гастроном был под боком, и здесь с балкона открывался вид на Москву-реку, на мосты, на тот же Белый дом напротив высотки гостиницы Украина. Здесь принимали Петю в любое время суток, вкусно кормили, осторожно и ненавязчиво ласкали; здесь читали стихи, здесь была атмосфера милого и мирного стародевичества, уютная и теплая, как вокзал зимой на конечной станции.

В тот памятный день Петя решил утром выпить пива. Он сгонял в магазин, потом принял душ, завернулся в белую махровую простыню, потому что хоть габариты хозяйки были не малы, но крупный Петя в ее халаты не помещался. Он устроился на балконе, и ему подали на тарелке с золотой каймой тонко порезанный сыр костромской, посыпанный по его привычке солью с перцем. Светило яркое и теплое ранне-октябрьское солнце, и в самом воздухе была какая-то щемящая и бодрящая нота прощания: с летом и молодостью. За его спиной хозяйка включила телевизор. Там говорили об очередном конфликте в Белом доме: непокорный Ельцину парламент засел в здании, и Петя подумал о том, что на сей раз баррикады уже не на площади, а внутри здания правительства, теперь – парламента. И тут Петя протер глаза: на его глазах на середину второго от него моста выехал танк. На самом высоком месте танк замер, и его длинный ствол стал медленно подниматься. Не может такого быть, успел подумать Петя, как танк выстрелил. Это было восхитительное зрелище: сразу на многих этажах белой стены появилась черная копоть, а посередине зияла дыра. Петя вскочил на ноги и заорал: каков монстр, вы только поглядите, какое чудовище! И потом: и ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься. Он не замечал, что за его спиной стоит немолодая

Инга Плошкина. Петя, завернутый в простыню, напоминал сейчас отнюдь не еврейского пророка, но римского трибуна. И она испытывала застенчивую влюбленность, почти девичью, пополам с материнской гордостью. И ты, Капернаум…

Не дай Бог идти против воли народа

И опять в стране настали свободы. У Пети статьи шли нарасхват. Он печатался в пяти-шести газетах на родине, в Панораме в Калифорнии, в нью-йоркском Новом русском слове. Однажды в феврале**в одном еженедельнике он взял командировку в Осташков. Петю влекла туда ностальгия. Тамошние тверские деревни, в которых он провел некогда столько летних месяцев в самую поганую политическую погоду, служили тогда уютным и безопасным убежищем. Это была именно что Петина

Жизнь в лесу, но теперь уж погрузневший и постаревший Петя нуждался в комфорте и ездил по два раза в год в приличные пансионаты на теплых морях.

В архиве, который, я говорил, Лиза предоставила в мое полное распоряжение, я нашел газетку с очерком об Осташкове, привезенным

Петей из той поездки, и подборку газеток с откликами: судя по обратному адресу, какой-то доброхот прислал их из Твери. Очерк, по мне, очень хорош, я частично приведу его здесь, потому что иначе будет трудно судить, отчего вышли такие неприятные последствия.