Скверные истории Пети Камнева

– Ну, что ж… хорошо… иди… спасибо, – пробормотал он сухо. И широко, всласть зевнул – напоказ, как мне показалось, потому что он был в каком-то незнакомом мне в нем, хоть я и знал его столько лет, состоянии как бы заторможенного возбуждения. Угадать бы, как рано мне придется ему звонить: около шести часов утра у меня под окнами пошли танки.

Я догадался включить телевизор, там показывали Лебединое озеро.

Что ж, у нас такая страна, если танки под Чайковского, значит – государственный переворот. Я набрал номер Пети, скорее по привычке, я не понимал, что нужно делать. По мне – так водку пить с милым другом, глядя на экран, надеясь, что рано или поздно что-нибудь как-нибудь разъяснится.

Петя снял трубку, как будто ждал звонка. Никакой расслабленности не было в его голосе.

– Я уже все знаю, – сказал он, – мне позвонили знакомые с телевидения. У тебя есть термос? Машину не бери. Встречаемся в метро на “Краснопресненской”. В центре зала. И постарайся купить водки…

Когда я выходил из дома, краем глаза увидел в телевизоре что называется до боли знакомые партийные морды путчистов. Честно говоря, я не знал, зачем мне куда-то ехать. Со свойственной мне вялостью я устало подумал, что вот, попаслись немного на свежей травке, Петя даже успел смотаться в Америку, и хорош, пора опять в коммунистическое стойло. И, наверное, таких, как я, было очень много, покорных скотов, которым по недоразумению ненадолго позволили разбрестись и попастись на воле. Но, конечно, я поехал, мы с Петей встретились, он был весь в белом: белые штаны, белая рубаха навыпуск, и я как-то вскользь подумал, что Петя не пошляк, чтобы вырядиться так нарочно, типа, чтобы кровь на рубахе была виднее. По пути, уже на набережной, мы встретили одинокий, будто заблудившийся, танк.

Это был странный танк: дымя и ворча, он полз в ту же сторону, в которую шли и мы. Но броне у него сидели девушки, что не дозволялось в советские времена даже в дни первомайских парадов, он был весь увит разноцветными ленточками, как легковая машина, привезшая молодоженов бракосочетаться, а изо всех его щелей торчали букетики гвоздик. Из люка впереди высовывался по пояс деревенский паренек в сдвинутом на затылок расстегнутом шлеме, он счастливо улыбался, озираясь по сторонам: должно быть, впервые попал в столицу, пусть и таким экстравагантным транспортом. Если это и есть переворот, помнится, подумал я, то какой-то карнавальный, потешный. Я еще не знал, что начинается трехдневный Петин марафон по спасению молодой отечественной демократии.

На площади перед Домом правительства стояли разрозненные группки людей. Можно было подслушать, как они обсуждали между собой, что делать, если коммуняки пустят танки. То есть такая возможность была всем очевидна с самого начала, но люди не выказывали страха, во всяком случае, не подавали вида, что им страшно. И с набережной, и с верхних улиц, и от моста народ шел и шел. Площадь перед Домом правительства буквально на глазах заполнялась толпой. Это тебе не демонстрация педерастов, пробормотал Петя, там было пожиже.

Толпа скопилась на удивление разношерстная. Здесь были представители как бы разных малых народов, из которых состоит наш единый народ.

Этот народ говорит на одном языке, но дистанция между работницами фабрик, набранными по лимиту, и учительницами московских школ, к примеру, едва ли не большая, чем между аборигенами Полинезии и жителями подмосковной Малаховки. Они ездят в одних и тех же поездах метро, трутся друг о друга, даже одеты одинаково – в какие-нибудь дешевые тряпки с китайского рынка, но их представления об устройстве мира ни в чем не совпадают. Однако теперь они стояли плечом к плечу, и то, что их объединяло, не имело названия, как необъяснимо, почему при этой самой перестройке даже продавщицы продмагов, которым было наплевать на политику, стали улыбаться покупателям. Их хватило ненадолго, правда, как ненадолго хватило и послаблений.

Между тем сделалось заметно, что толпу постепенно охватывает нетерпеливое воодушевление. В этом подъеме были гибельная решимость и единство, будто коллективная жажда жертвы. К молодежи присоединялось все больше людей и среднего возраста, причем кое-кто был с детьми, что не казалось дико. Атмосфера напоминала первомайскую демонстрацию, с той разницей, что в ней чувствовалось что-то нездоровое, чуть истерическое. Наверное, потому, что никто из стоявших на площади не понимал, что, собственно, происходит. Каждый отчего-то чувствовал, что сейчас ему надо быть именно здесь. Толпа волновалась, но ничего не скандировала, поскольку не нашлось у нее ни вожаков, ни общих лозунгов. Кое-где начинали петь хором песни советских лет или Высоцкого. К тем группкам, где обнаружилась гитара, тут же теснились другие. Не совсем здоровое оживление царило на площади: то ли ожидание самого дурного, то ли предчувствие общего ликования. Это возбуждение требовало какого-то выхода, вот и пели.