Скворцы

Что же было, Серёжа? Почему — мы? Ведь если бы не вираж истории — у нас с тобой не было бы ни одной, ни малейшей возможности узнать друг друга так, как узнали. Изгибы моей судьбы, повороты твоей… мы могли не — мы не могли! — встретиться никогда.

Никогда.

Никогда не устала бы я закутываться в объятие твоих рук, оберегать твой сон, дышать твоими мыслями, всем телом слушать, как бьётся твоё сердце. А какие красивые родились бы у нас дети, радость ты моя, нечаянная…

Ребята дней восемь, как закончили крышу Серёжиного дома и перебрались на соседний. Работали споро, быстро — деловито выстукивали бловочки, чёткими движениями топора вырубали очередной пузырь, нашлёпывали сверху заплатку гидроизоляции. Дурачились, хохмили… вот, даже фото осталось, Котом сделанное — судя по тому, что подпись на обороте его лапой: «Скворсон, раздирающий пасть пузырю».

Иногда Олесины добры молодцы тревожно посматривали на небо — уже приплывали с севера высокие-высокие запятые пёрышек, и предтечей снегов повисала над городом серая влажная бахрома…

Пара дней из графика всё-таки выпала напрочь — сидели на чердаке у выхода на крышу, ждали погоды и писали пульку за пулькой. Олеся провела с ними оба дня полностью — Сергей уехал на выходные к своим в деревню, и впервые за несколько недель она никуда не спешила. Оставаться наедине с собой, с пусто и гулко стучащим без любимого сердцем — это ж какие силы надо иметь?!

На другой денёк — такой же переменчиво-моросящий — Кот прихватил с собой новую книжку Алешковского, и после обеда Олеся читала друзьям драматические приключения Николая Николаевича. Ребята курили, развалившись на постеленных поверх рулонов телогрейках, и внимательно слушали, то и дело взрывая чердачный воздух гогочущими децибеллами. Сама Олеся, ставшая в последнее время до неприличия сентиментальной, на самых ядрёных сценах вдруг начинала моргать часто, щурилась и деликатно пошмыгивала носом. Гормоны, знаете ли, штука предательская. Но вот показали стрелки часов заветное время Серёжиного возвращения, и нетерпеливо заблестели Олесины глаза; расцеловала хозяйка небритые щёки своих скворушков и упорхнула.

Сашка молчал, остальные тоже. Хотя замечали — замкнулась их мать-кормилица, на любые вопросы отвечала односложно, и джинсы, ещё недавно сидевшие в облипон, вдруг как-то пообвисли. Такой, как сегодня — открытой — давно не показывалась. Но это же Лиса — скажет только, если сама захочет.

* * *

Почти всё в жизни женщины начинается с предчувствия — и порой не хватает умения отвести провиденную беду от тех, кто рядом.

От любви и родного тепла кто-то гнал её прочь, по дворам проходным да туманами мимо дорог, гнал сквозь дремлющий лес, через мост над змеицей-рекой — и спасалась беглянка в шальную весеннюю ночь. «Убегаю — мой дом превратился в холодный острог, и душа навсегда позабыла, что значит — покой. Мне ни дьявол, ни бог, ни герой не сумеют помочь, потому что безликому злу на прицел мой попался висок».

Сергей отложил в сторону исчерканный и разрисованный всякими фигурками-рожицами клетчатый листочек:

— Дикарка, дикарушка. Почему столько отчаяния?

Олеся помолчала, размышляя, как объяснить всё так, чтобы не пришлось рассказывать всю жизнь. Она и раньше-то задумывалась не только над внешней стороной вопросов, а узнав Сергея — и подавно обрела ещё несколько окон в мир.

— Ну-у… я так говорила, когда думала, что уходить надо самой, — прежде, чем уйдут тебя.

В любви мы перемешиваем тайные соки друг друга — но и глубинные родники наших душ соединяются в один ручей.

— Теперь бы ты никуда не ушла?

— Да, Серёженька, и не уйду. Даже если мы и расстанемся — всё равно, не уйду. Мы теперь вместе, понимаешь?

Очень хорошо понял. И снова отложил уже назревший разговор. До сентября ещё целых семь дней…

Почти всё в жизни женщины начинается с предвосхищения — или это извечная волшба того бытия, о котором втайне мечтается? Мягкие шаги грядущего едва различимы за гулом повседневности, но несказанно счастлива бывает та, которая слышит его бесшумную поступь.

Аля шла с работы и думала, как же напоследок порадовал август — воздух, что твой кисель, тёплый, настоянный на дачном дымке березовых поленьев и сосновой хвои. Торговый люд возле станций метро изнывал от жары, но стойко продавал всё, что попадалось под руку. Люд служивый изнывал не меньше и столь же стойко всё покупал — а толку за рубли цепляться, и так теряют в цене чуть не каждый час.