Скворцы

Большинство, в полном соответствии с расхожей шуткой, покупало на рубли деньги и складировало «зелень» под матрас. Кого-то дёрнула нелёгкая сыграть в ваучеризацию, кто-то хорошо наварил на разницах курса, кто-то потерял даже остатки имущества… но к началу осени того года основная идея существования постепенно сформулировалась заново: работать надо, работать, работать. А в переводе на тогдашний язык — торговать-рекламировать-перепродавать. Прогрохотали и на время унялись пирамидальные страсти. Август — сложная в России пора, но тот август порадовал затишьем.

Солнце ещё высоко держало свою кудлатую и любопытную голову, ещё калило огненными пальцами асфальт Садового кольца и городские крыши. Аля неторопливо шла по Сретенке к метро. И столь же неторопливо думалось ей о том, как хорошо — солнце! простоя у ребят нынче не было! Простоя не было — значит, скоро и четвёртую крышу сдадут дяде Лёше, а то, видишь ли, испугались они дождей и собрались забить на первую часть семестра — доделывать! Чего удумали — Сашка тут что-то даже про академку шептал… фигушки! Надо доучиться уже, наконец — и так с этими рейсами по нескольку дней пропадал, пропускал лекции! В летнюю сессию только на светлой голове и выехал!

Асфальтовый зной пробирался меж ремешками босоножек, жарко облизывал Але ступни. От встречных прохожих пахло мороженым, распаренными телами и умопомрачительной вкусноты варёной кукурузой, которую продавала у Сухаревки женщина с ещё лет сорок тому назад уставшим, но очень добрым лицом. Аля работала неподалёку — и второй август подряд лакомилась незамысловатой этой стряпнёй. Август без кукурузы — это не август.

Обычно Аля покупала один, а тут попросила сразу два початка — при виде их жизнерадостных улыбок губы сами причмокнули, да и желудок не просто попросил — визгливо потребовал: «Дай-ай-яй!!!!» Подёргивая коленкой, она дождалась сдачи и вприпрыжку направилась к забору, окружавшему вросшую в землю церквушку. Там, ожидая подаяния, сидели немытые и нездоровые с виду попрошайки. Их кирпичного цвета кожа едва не отбила у Али аппетит, но благоухание кукурузы победило всё и вся. Поэтому оголодавшая женщина тут же забыла о неприятном соседстве. Вожделенно сияли тугие, лакированные зёрна… она жадно и крепко впилась в их упругие бока…

Надо было видеть, с какой скоростью оголилась и вторая кукурузина — даже солнышко изумилось. Коснулось лучиком довольной Алиной улыбки, а та носовым платком вытирала пальцы и удивлялась — чего это вдруг набросилась на кукурузу… вон, и живот теперь барабанчиком. Лицо горело — но от сытости это тепло или солнце так расцеловало щёки? Радость, ласковая, ласковая, пощекотала под сердцем, и кругами разошлась по телу, шире, глубже… коснулась самых таинственных закоулочков. И такая вдруг нежность ко всему миру овладела Алей, такое милое счастье пропело в ней высокую колокольную трель, что не столько разобрала она сказанное, сколько догадалась о пришедшей весточке: «Я — беременна».

— Я? — удивилась вслух. — Да? Ох, господи, хорошо бы как!

Мелькнуло — и растаяло, и вот уже спешит она к метро, и вот уже влажная, жаркая людская толчея затягивает Алю в свои лабиринты, но мягко разгорается в неведомой глубине её тела крохотная звёздочка — а через шестнадцать дней придёт и обычное женское подтверждение этому.

* * *

— Серёжа?

— Да?

— Сон я видела…

— Какой, радость?

— Иду по дороге в гору, и камешки мелкие всё время в сандалии попадают. Хромаю, хромаю — но иду. Знаю, что должна идти — только это и держит. А наверху небо чуть светится, словно перед зарёй. У меня в руке фонарик, я себе им свечу. И кружок от него на камни такой жёлтый, жёлтый, и противный, как желтушная кожа. И вдруг — железная дорога поперёк. Я — по шпалам, чтобы к людям выйти. Выхожу… к какой-то заброшенной платформе с одним-единственным тоскливым фонарём. А там — ты. Бегу к тебе, но тут налетает пурга. И тебя закручивает в эту пургу. Я плачу, плачу, и так больно, так страшно, что с тобой что-то стряслось.

— Это сон, милая. Ничего со мной не стрясётся.

Олеся приподнялась на локте. Положила ладонь Сергею на грудь. Дрогнули её губы, не зная, плакать ли будет хозяйка, улыбнётся ли… Не улыбнулась, глянула пристально. Как приходит к нам, ещё здоровым, тоскливое предчувствие недуга? Нежно, до боли нежно целует он её в последние дни, но веет от его губ хмельной прохладой листопада. Не давая сказать ни слова, прижимает к себе, лишь закрывается входная дверь… а нередко они и остаются там же, в узенькой, как девичья постель, прихожей. И дарит такую ласку, и так дарит ласку, как только на прощание и бывает.

Сердце уже не просто стучало под ладонью — билось в неё, а молчание ещё разделяло их. Но когда-то же надо решаться? Зябкая волна пробежала вдоль позвоночника, но Сергей постарался, чтобы голос не дрожал:

— Жену зовут работать во Францию — с возможностью остаться насовсем.

Вот оно! Так оно всё и заканчивается, — резко, на вдохе, — и падает скошенное.

Горло заболело, и сбилось дыхание, — закрыть бы глаза и умереть прямо сейчас! Но и Олеся смогла выговорить: