Сквозь ночь

Он швырнул огнетушитель (тот покатился, шипя, фыркая и стреляя во все стороны пеной), а сам пошел горбясь прочь. Большеголовая кобыла, звякая удилами и волоча повод, пошла за ним.

Только теперь, словно очнувшись, Алла охватила сразу все — курящееся седым пеплом поле, зыбкое море пшеницы за взрытой плугами каштановой полосой и догорающий в груде золы «ДТ», красно-ржавый, с развороченным баком, и Алексея с окровавленной правой рукой, и Веру — простоволосую, бледную, бегущую с бинтом и пузырьком йода, и счастливое лицо Кужахметова, который все еще улыбался, вытирая ушанкой рябой потный лоб.

«Что ж это я стою?» — прошептала она и побежала по мягкой от пепла земле.

— Давай помогу, — сказала она Вере и, взяв из ее побелевших, негнущихся пальцев бинт, стала наматывать его, стараясь не глядеть на залитую йодом широкую ладонь Алексея.

Через час примчался на подпрыгивающем газике директор. Слез, пошел по пепелищу, постоял у сгоревшего трактора, потрогал зачем-то свившийся кольцами побелевший трос волокуши. У вагончика, сев на скамью, закурил, поглядел на Рыбачука.

— Ну, рассказывай…

— А чего рассказывать, — сипло сказал Рыбачук. — Результаты видать.

— Видать, видать, — согласился директор. — Чья машина? — кивнул он в сторону пожарища.

— Моя, — сказал Алексей.

— Так, — произнес директор. — На второй кто работал?

— Я, — шагнул вперед Тарабукин, тот самый, что в Москве еще был рядом с Алексеем и все нахлобучивал на него ушанку.

— Отчего загорелось? — спросил директор.

Алексей молча пожал плечами.

— Наверное, искра… — начал было Тарабукин, но Рыбачук перебил его:

— Ученые вы, спасу нет. У вас, может, машины без искрогасителей были?

— С искрогасителями, — сказал, помедлив, Алексей.

Директор тщательно придавил носком сапога папиросу.

— Курили? — спросил он, не поднимая глаз.

— Я не курил, — сказал Алексей.

— А ты? — директор взглянул на Тарабукина.

— И я, — твердо сказал тот.

— Ох неправда, — неслышно прошептала Вера. Она крепко, до боли, сжала руку Аллы. — Курил он, Лешка сам видел.

— Стало быть, виноватых нету? — сказал директор.

Все молчали. Поглядев на забинтованную руку Алексея, директор спросил:

— С рукой у тебя что?

— Пустяк, — сказал Алексей.

— Как же это ты сплоховал, машину вывести не сумел? — укоризненно сказал директор.

Алексей, хмурясь, покусывал губы.

— Что же ты молчишь? — вдруг громко спросила Алла. — Как же он вывести мог, — продолжала она, слыша свой голос как бы со стороны и удивляясь тому, что слышит, — как же он мог вывести, когда его этот… Тарабукин-то, в самый огонь потянул, я же видела. Струсил, о себе в первую очередь, а товарища…

Она поперхнулась, замолкла. Наступила неловкая тишина. Никто не глядел на нее. Вера, бледная, без кровинки, стояла рядом, потупясь.

— И насчет куренья тоже… — отчаянно тихо сказала Алла, — по правде надо, Тарабукин…

И, повернувшись, пошла прочь.

— Ну вот, — огорченно сказал директор. — Вот какая с вами история… Собирайся, — обратился он к Алексею, — поедешь со мной, там врача на поселок прислали, пусть посмотрит, а то еще заражение заработаешь.

— Какое там заражение, — сказал Алексей, — царапина пустяковая.

— Не пустяковая. До кости, — упрямо сказала Вера.

— Ох, дети, дети… — вздохнул директор. — Собирайся, живо… И ты тоже, — повернулся он к Тарабукину, — тебе тут, я вижу, делать покуда нечего…

8

За ужином, как обычно, гремели ложками, перебрасывались ничего не значащими словами. Все шло своим чередом, садилось солнце; Рыбачук сердито съел две порции супа, глядя в миску единственным глазом; слабел, утихая, ветер; смена укладывалась спать. За вагончиком звякала железками и хрумтела лошадь.

Перемыв посуду и насухо вытерев некрашеный, врытый в землю стол, Алла посидела, задумавшись, на скамье. Быстро темнело. В отдалении негромко тарахтел комбайн. Зажглись, погасли и вновь зажглись огни двух встречных автомашин. Как всегда по вечерам, запах степи теснил все другие запахи. Запах пыли, солярового масла, бензина, горячего металла, пропотевшей одежды, запах гари, запах пшенного с поджаренным салом супа — все это ушло куда-то вместе с прожитым днем, сменившись горьковатым, чистым полынно-медовым запахом. Над горизонтом встала луна — большая, желтая, перечеркнутая тонким облачком. Вера подошла неслышно и села рядом, Алла вздрогнула от неожиданности. Посидели молча. Потом Алла спросила:

— Рассердился на меня Алексей, что про Тарабукина сказала?

— Как бы он там, на усадьбе, не напился с досады, — не ответив, сказала Вера. — Говорят, водка в лавке опять появилась.

— С этим делом тоже повоевать придется.

— Что ж, повоюем… — проговорила Вера.

Нагнувшись, она обняла Аллу за плечи, прикоснулась прохладной щекой.

— Повоюем, — повторила она, — что поделаешь… Счастье — его на блюдечке не принесут. Так ведь?

— Наверное, так…

В вагончике Алла долго еще лежала, прислушиваясь к дыханию Веры. Сон одолел ее незаметно, ей казалось, что она вновь наяву видит огненные ручьи, скачущего Рыбачука, пшеницу, волнами переливающуюся под ветром, и счастливое лицо Кужахметова, казавшееся ей прежде очень некрасивым.