Сквозь ночь

Не спал в этот час и Степан Сергеич. Он сидел на смятой постели, держа ноги в тазу с горячей водой и прижимая ладонью темя.

— Говорено ведь тебе, — шептала в темноте Антонина Петровна, — говорено ведь тебе сколько раз, не ешь на ночь. И водочки тоже небось хлебнул, кто ее только выдумал…

— Да ведь не от еды-питья это, можешь понять? — шептал он в ответ. — К дождю, надо думать. Давление меняется, вот меня и прижало. По закону физики.

— Ох, Степа, Степа… Хочешь ты, я вижу, со своими законами на кладбище здесь первым номером лечь.

Он тихо рассмеялся. Ему как-то не приходило в голову до сих пор, что кладбища у них в совхозе, собственно, еще нет и место для него даже не отведено.

— Ну, это дудки, — прошептал он. — Мы еще пока без кладбища как-нибудь.

Он протянул в темноте руку; жена молча легла ему головой на плечо. Он подумал, что давно уже не обнимал ее так. А подумав об этом, вспомнил свой совхоз на Кубани, где директорствовал без малого двадцать лет. Совхоз был красавец, с десятилеткой, амбулаторией, каменным клубом на четыреста мест и длинной тополевой аллеей, выросшей на его глазах.

— Тебе, может, горячей подлить? — нарушила тишину Антонина Петровна.

— Да нет, уж полегчало, — ответил он. — Отпустило маленько. Ты ложись, Тоня, отдыхай.

Нащупав полотенце, он вытер насухо ноги, лег. Из соседней комнаты слышалось ровное дыхание спящих. Синеющее окно раз и другой озарилось слабо, словно где-то вдали дважды коротко полыхнули зарницы.

— А мальчонка-то, мальчонка, — прошептал он вдруг, — слышь, Тоня… Копия Железнова, верно? И дырочка на подбородке, и глаза, и повадка вся…

— Кобель он, твой Железнов, — сонно вздохнула она.

— Вот мы его и призовем к порядку, — прошептал Степан Сергеич. Ему хотелось рассказать жене, как именно будет призван к порядку Железнов, и получить ее одобрение. Но она, кажется, и сама поняла все. Полежав молча, она проговорила:

— Кому-кому, а нашей сестре бабе всегда достанется…

…Сам Железнов же сидел в это время на скамье у жилого вагончика, куря папиросу за папиросой. Дневная смена давно отдыхала, спала. Вдали, где пахали новый массив, появлялись и пропадали две пары медленно ползущих огней, а еще дальше, у горизонта, изредка полыхало неярко, беззвучно, небо там притемнилось снизу, будто заваленное тучей.

Глядя туда, он старался связать, склеить мысли, с самого утра ему это не удавалось. Все рвалось, мельтешило, неслось куда-то, будто по мутной реке в половодье; то и дело поверх мути всплывали какие-то обрывки: ссоры с женой, ее дробный смех, бирюзовые сережки в ушах, день рождения сына; и как он в ростепель вез их из родилки, а машина забуксовала, чуть было не застудили малого. И еще — отъезд, вечер в Кремле по дороге сюда, речи, концерт и сама дорога — снега, снега, снега, знакомство и долгие разговоры с Шурой в тамбуре вагона, ее слова, а больше — глаза, какие-то настежь распахнутые и до того прозрачные, что даже страшно было глядеть в них.

— Шкура, подлец! — Скрипнув, зубами, он дважды ударил себя по колену. — Шкура! — повторил он убежденно, хотя знал, что не шкура вовсе и не подлец и что не обманывал Александру, говоря, что любит ее и что новая жизнь должна быть чиста, как эти бегущие навстречу эшелону снега…

Он опустил голову на стиснутые кулаки. Вся огромная, потонувшая в ночи степь как бы сжалась, пропала, превратясь в клочок белеющей окурками земли под его ногами.

Одна лишь Шурочка — агроном-полевод Александра Игнатьевна Третько — спала в ту ночь спокойно. Она уснула с мыслью о дожде, дождь и приснился ей, шумный, серебряный, долгий. Дождь лил над всей степью, от края до края, и она улыбалась счастливой улыбкой, глядя, как темнеют, насыщаясь влагой, поля.

1958

СКУЧНО

— Дядь Федь, а вы знаете, отчего реактивные самолеты летают?

— М-мм… Отчего же?

— А у них в хвосте воздух. Сжатый такой. Они им отталкиваются. Выпустит, оттолкнется от земли и па-ашел!

— И па-шел… — улыбается дядя Федя. — Иди-ка и ты, брат, пожалуй.

Взяв Валерика за плечи, он осторожно поворачивает его и легонько поддает пониже спины.

— Отталкивайся, брат. Давай…

Полчаса после этого Валерик бегает по саду, пытается взобраться на дачный забор, гудит, скачет, рубит невидимого врага и расстреливает все окружающее из пулемета, упав на траву. Затем он возвращается на веранду. Дядя Федя сидит по-прежнему в кресле-раскладушке, читая книгу.

Собственно, он вовсе не дядя, а товарищ отца и даже, как объяснили Валерику, друг с детства. Несколько раз он приезжал к ним на дачу по воскресеньям, а теперь отец пригласил его провести отпуск, и он вот уже неделю живет в верхней комнатке, курит и кашляет по ночам, а мать от этого не может уснуть и беспокоится, как бы он не сжег всю дачу.

Днем же дядя Федя либо читает книгу, либо ходит по саду, покашливая, заложив руки за спину и глядя под ноги, а отец потихоньку говорит матери, что вот, мол, жаль его, хороший человек, а устроить свою жизнь не умеет, одинокий, с начальством нигде не уживается.

— Чересчур правду любит, — пожимает плечами мать. И, вздохнув, добавляет: — Все хорошо в меру…