Сквозь ночь

— Хорошо-то хорошо, — сказал я, — но ты-то сам, медведь тебя забодай, долго ты еще будешь идеи раздаривать? Возьмешься ты за ум когда-нибудь? Чем все это кончится, можешь ты сообразить? Я, брат, пришел, чтобы серьезно поговорить с тобой…

— Молчи, — перебил он. — Ты прав. Черт знает что, конечно. Вот те святой крест, честное пионерское. Завтра же принимаюсь за картину. — Прикрыв дверь, он добавил шепотом: — Займи-ка еще сотнягу. Шар в доме абсолютный…

Через день-другой я встретил его на улице со стариком Белогорским, скульптором. Оба были слегка под мухой.

— Так-то ты работаешь? — укоризненно сказал я.

— Бывают такие момэнты… — вмешался старик Белогорский и пошевелил негнущимися пальцами, но больше слов не нашел. Благородные седины печально свисали из-под его круглой черной шляпы. Длинное лицо его было бледно.

— На эту тему молчи, — сказал мне Юрка. — У человека неприятности, ему забраковали скульптуру, и я должен был с ним выпить.

— Очень хорошо, — сказал я. — Вскоре и у тебя будут неприятности, можешь не сомневаться, и тогда он должен будет выпить с тобой. Такой у вас будет конвейер, я предвижу.

— Умолкни, — сказал Юрка. — Пойдем лучше, поставишь нам по сто грамм. У меня есть для тебя мировая идея…

Вот такой он был человек. И догадал же нас черт избрать его председателем профкома! Существует ведь теория, будто общественные обязанности дисциплинируют… Будучи избранным, Юрка энергично принялся крушить-эту теорию.

Началось с членских взносов. Дело в том, что он нанял на должность секретаря-казначея какого-то странного типа с двойной громкой фамилией Шеллер-Михайлов. Это был чересчур вежливый человек с замаскированной лысиной, очень любивший разлиновывать бумагу. Он всегда сидел в профкоме с карандашом и никелированной канцелярской линейкой над какими-то ведомостями, графя их под копирку строго параллельными линиями, одинарными и двойными. Любо-дорого было смотреть, как он это делает. Через полгода примерно выяснилось, что он растратил членские взносы и еще какие-то профкомовские деньги.

Сообщил нам об этом Юрочка, вызвав нас, членов профкома, как говорится, по тревоге. Рассказывая, он краснел, бледнел, стучал толстым кулаком по столу, ругал на чем свет стоит Шеллера-Михайлова и чуть не плакал. Закончил же он тем, что надо, мол, собрать деньги, чтобы покрыть растрату этого мерзавца.

— Ну, знаешь, это уже слишком, — сказали мы. — Проворовался, пусть отвечает.

— Нельзя, ребята, нельзя, — стал бормотать Юрочка, не глядя нам в глаза. — Семья у него, понимаете…

— Странный ты человек, однако, — усмехнулся член профкома Алеша Бирюков, человек строгих правил. — Не одни холостяки по тюрьмам сидят, у всех семьи, и нечего, я считаю, поощрять…

— У всех-то у всех… — пробормотал Юрочка и стал рассказывать, какая семья у этого самого Шеллера: жена, мол, у него парализованная, и дочь никак замуж не выйдет, и сын какой-то не очень удачливый…

Не знаю уж, сколько было правды в том, что он наговорил, но дело, во всяком случае, кончилось тем, что мы собрали деньги. Бирюков, внося свою долю, сказал:

— Не ради этого прохвоста, жулика этого, а исключительно из-за тебя, черта пухлого, чтобы тебе, ротозею, не отвечать и не позориться. И давай, Юрий, сделай выводы, пока не поздно.

— Сделаю, — пообещал Юрка, но не сделал.

С секретарем-казначеем, правда, не повторилось, — взяли добросовестную, приличную женщину, — но было другое. Была профкомовская круглая печать, которую Юрочка пришлепывал к чему попало.

Он скреплял ею хвалебные характеристики, ходатайства о предоставлении жилплощади, отношения в детсады, в ясли, в санатории, в магазины, в склады… Он подписывал и припечатывал, не глядя, какие угодно справки, стоило лишь попросить поубедительнее.

— И это все, что тебе нужно для полного счастья? — рассеянно бормотал он, выслушав просьбу и шаря по карманам в поисках печати. — Где тут тебе подписать?..

В конце концов мы решили проучить его. Алеша Бирюков подал мысль, как это сделать. Для выполнения задуманного был мобилизован живописец Грищенко, холодный насмешник и мастер разыгрывать. Мы вручили ему отпечатанную справку, и он, наговорив с три короба, подсунул ее Юрочке на подпись.

— И это все, что тебе нужно для полного счастья? — пробормотал тот, дыша на печать.

На первом же заседании профкома Бирюков, поглядев строго, нет ли посторонних, и велев запереть дверь, вынул из бокового кармана аккуратно сложенную справку и протянул ее Юрочке.

— Ну-ка, прочти, — сказал он, хмурясь.

— «Я, Юрий Сидорчук, — стал читать вслух Юрочка, — бесхребетный либерал, ротозей, неорганизованная личность…»

Тут он умолк и дальше читал про себя, медленно водя расширившимися глазами по строчкам. Дочитав до конца, он положил справку на стол, провел ладонью по лбу и сказал, помолчав:

— Ну, я пошел, ребята. Вы уж тут сами. Что-то голова болит.

У двери он долго возился с замком. Мы молча смотрели на его обтянутую тесным пиджаком толстую спину и складчатый коротко остриженный затылок.

— Неловко получилось… — проговорил кто-то, когда он наконец вышел.