Сквозь ночь

— Ничего, — сказал Бирюков. — Это ему полезно. Ну, давайте к делу. Что там у нас на повестке дня?..

Как-то само собой вышло, что он стал председательствовать вместо Юрочки. Тот на ближайшее заседание не явился, а затем, прислал с Тоней заявление, в котором просил освободить его по состоянию здоровья.

— Зря он обижается, — строго сказал Тоне Бирюков. — Критики бояться нечего. Народ его избрал, учитывая отзывчивость и прочее, но нельзя же так все-таки…

— А он не обижается, — сказала Тоня, — он действительно нездоров, у него нехорошо с сердцем.

Ей, конечно, никто не поверил, но возражать не стали. Все было и так ясно. Вскоре на общем собрании Бирюков, подготовив надлежащим образом вопрос, огласил Юрочкино заявление, и просьба его была удовлетворена. Председателем избрали Бирюкова. Сам Юрочка на собрании не присутствовал. И вообще в последнее время его не видно было.

Правда, однажды я встретил его на улице со стариком Белогорский. Оба, как водится, были слегка под мухой.

— Ты как насчет сердца́беснующих напитков? — спросил как ни в чем не бывало Юрочка, будто мы виделись только вчера. — Может, зайдем по маленькой, а?

— У кого же из вас теперь неприятности? — отшутился я, стараясь не глядеть на Юру. Вид у него, честно говоря, был неважный. Он очень потолстел, и его мятая шляпчонка казалась комично маленькой над оплывшим добрым лицом с расширяющимися книзу щеками.

— Да нет, сегодня без неприятностей, — сказал он, усмехнувшись. — Просто так…

— Бывают такие момэнты… — туманно пояснил старик Белогорский, пошевелив пальцами.

— Ну, как ты, расскажи? — спросил я у Юрочки, тяготясь ситуацией. — Работаешь?

— Работаю, работаю, — сказал он, рассеянно глядя мне через плечо, и почесал в затылке. — Слушай, у тебя в пединституте знакомых нету? Тут один хлопец поступает, понимаешь… Да Оськи Назанского сын, ты ведь помнишь его, Оську-то? Вот ведь парень был, а?..

На прощание, отведя меня в сторону, он прошептал:

— Там я тебе должен кое-что, подождать можешь? Ну, в таком случае гони еще полсотни… Для круглого счета. Давай, давай, не жмись.

И вот — дурацкая щепетильность — из-за этих-то двух сотен я не заходил долго к Юрке, чтобы не ставить его в неловкое положение. Краем уха я слышал, что он нездоров, но не заходил, покуда не встретил как-то старика Белогорского.

На этот раз, как ни странно, старик был трезв. Седины его благородно свисали из-под шляпы вокруг бледного лица с печально приподнятыми бровями.

— Бывают такие момэнты, — сказал он, поздоровавшись, — когда я теряю веру в людей. Ты у Юрия давно был?

— Давненько, — сказал я.

— Бывают такие момэнты, — сказал старик Белогорский, — когда мне жить не хочется, глядя на все это…

И он рассказал, что Юрочка очень болен, и вот никто не заглянет, даже ночлежников как ветром сдуло, не появляются… А я, запинаясь, стал оправдываться и говорить, что вот, мол, жаль человека, загубившего ни за грош свой талант.

— Бывают такие момэнты, — сказал, послушав меня, старик Белогорский, — когда человеку надо, чтобы вокруг него всем было хорошо, и это, между прочим, тоже талант. И я еще, если хочешь, не знаю…

Тут он пошевелил пальцами, но слов больше не нашел и, махнув рукой, удалился. А я, задумавшись, пошел совсем не туда, куда намеревался пойти.

Остановился я у Юркиной двери. Тоня, постаревшая, открыв мне, улыбнулась. Зорька, вновь обросшая лохмами, тявкнула и завиляла своим обрубком. В первой комнате было пусто. Во второй лежал Юрочка.

— Здорово, старик! — заорал он, увидев меня. — Вот хорошо, что забрел!

Я сел, стараясь не глядеть на его живот, вздымающийся под простыней.

— Водянка, — похлопал он по этой колышущейся горе. — Ничего, выдюжим. Мне, брат, сейчас такие уколы делают, мечта… Тонюша! Тащи ему чаю! И за печеньем, может, сбегаешь, а? Дай папиросу, — прошептал он, когда она вышла, — курить помираю… Слышь, старик, у меня тут композиция придумана, пальчики оближешь. Достань-ка там карандаш и бумаги кусок…

У стены на мольберте стояла так и не законченная картина. Юрка, коротко и трудно дыша, набрасывал свою композицию. Но закончить ему не дали — пришла сестра делать укол.

— Сиди, сиди, — сказал он мне, спрятав недокуренную папиросу.

Сестра — молодая, стройная, с усиками и родинкой на смуглой щеке — приготовила шприц, подкатала Юрке рукав, окунула ватку в эфир и склонилась над ним. И я увидел, как он, поглядев, не вернулась ли Тоня, и подмигнув мне, обнял сестру и похлопал ее ниже талии свободной рукой.

— Больной! — сердито сказала она и малиново покраснела. — Как вам не стыдно!..

— Чудно́й, однако, у вас товарищ, — вздохнула она, когда я вышел, чтобы закрыть за ней дверь.

1958

ВЫСОКИЙ БЕРЕГ

Полчаса до вокзала в трамвае, час двадцать минут в вагоне электрички, а затем еще около полутора часов пешком, по солнцепеку, неся надетый через плечо этюдник, складной стул и большой парусиновый зонт.

И вот я сижу под этим зонтом на высоком берегу, мучительно щурюсь, сыплю пепел в краски и раздраженно грызу кончик кисти.