Сквозь ночь

А шагах в двадцати от меня лежит и наслаждается жизнью человек, вероятно одних со мной лет, с отвисшим животом, жировыми наплывами на бедрах, седоватый, с загорелой коричневой лысиной и, кажется, очень довольный собой.

Явился он недавно. Проходя мимо, остановился, постоял сзади (тоже еще привычка — глядеть под руку!) и, поняв, как видно, что мне это неприятно, отошел — почему-то на цыпочках. Раздевшись в сторонке, он погладил себя по животу и, сплетя пальцы рук на затылке, задрав лицо и глядя в небо, потоптался взад и вперед вдоль воды — видимо, охлаждал подмышки. Затем он купался.

Приходилось ли вам наблюдать со стороны за купающимися? Есть люди, делающие это просто, без особых церемоний, — вошел в воду, окунулся, поплавал сколько Хотелось, вышел… А бывают типы, купающиеся так, будто им необходимо показать всему миру, какое это неслыханное наслаждение и какие они пловцы.

Они не входят в воду, а врезаются в нее с видом покорителя стихии, будь это даже какая-нибудь нестоящая куриная речушка. Плавают они, звучно вышлепывая саженки, лихо кладя на воду то одну, то другую щеку, то и дело отфыркиваются, часто ныряют, выставляя растопыренные ноги, а вынырнув, шумно прочищают нос и ложатся на спину, чтобы все видели, как они умеют лежать на воде без малейшего движения.

Вот так точно купался этот человек. А теперь он валяется на песке, прикрыв лицо своей капроновой шляпой (терпеть не могу эти шляпы-сита!), сдвинув до паха линялые трусы и удовлетворенно поглаживая и похлопывая себя по животу, а я должен страдать и терзаться сомнениями, пытаясь перенести на холст заречную луговину с двумя стогами сена, деревья, воду, небо, облака и все прочее. И так ведь всю жизнь!

Мысль эта грызет и подзуживает меня (тем более что этюд не ладится). В конце концов, захлопнув этюдник, я встаю, раздеваюсь и тоже, черт возьми, лезу в воду.

Купаться, что говорить, приятно, но я, во всяком случае, не считаю нужным заявлять об этом во всеуслышание. Окунувшись и поплавав, выхожу и растягиваюсь на песке, прикрыв глаза.

Так проходит десять, пятнадцать, двадцать минут, — лежу и молчу, греясь, покуда владелец капроновой шляпы не начинает шелестеть бумагой. Осторожно приоткрыв один глаз, вижу, как он, усевшись в тени кустов ивняка и скрестив ноги, разворачивает объемистый пакет с едой. Расстелив на траве газету, он достает из своих измятых полотняных штанов складной нож, нарезает солдатскими ломтями хлеб, колбасу, раскладывает помидоры, огурцы, зеленый лук, какие-то пирожки…

Не успеваю отвести взгляд, когда он вдруг поднимает голову:

— Может, присоединитесь?

Он делает гостеприимный жест в сторону сплошь заложенной харчами газеты.

— Спасибо, не хочется, — отвечаю я хмуро, хотя, по совести, мне очень даже хочется. Купанье и заманчивый вид чужой еды делают свое.

Владелец шляпы вздыхает:

— А может, это самое…

Перегнувшись с усилием, он достает из своих необъятных штанов алюминиевую помятую флягу, встряхивает ее, улыбаясь.

— …по маленькой, а? А то ведь одному скучно…

Он с обезоруживающим простодушием пожимает плечами. Поднявшись, достаю из кармана своих штанов бутерброды.

— Ну, вот и отлично, лады́…

Положив флягу, он энергично потирает руки.

Знакомы ли вам люди, непременно потирающие руки перед тем, как приступить к еде и выпивке? Любовь к этому занятию так и прет, так и сочится из них… Выполнив обязательную процедуру, владелец шляпы отвинчивает крышечку фляги, наполняет ее и протягивает мне.

— За неимением гербовой… По очереди придется, — произносит он. — Будьте здоровы…

Наполнив крышечку для себя, он приподнимает ее:

— Ваши успехи! Как говорится, за творчество…

Закусывает он, поминутно тыча лук в соль, аппетитно хрумтя и с полным ртом приговаривая:

— Помидорчик берите… А огурчики отчего же? М-мм… Ай-яй-яй!.. Пробуйте, не пожалеете. Малосольные. У меня их жена с перчиком, с чесночком… За уши не оттянешь. Что, неправда?

Огурцы действительно вкусны. Выпиваем еще, закусываем, снова выпиваем, покуда фляга не пустеет. Огорченно встряхнув ее над ухом, он завинчивает крышечку, свертывает газету. Я приношу папиросы.

— Спасибо, — он заслоняется ладонью. — Бросил… Двадцать четыре года коптил душу, а все же бросил… Чего и вам желаю…

Ткнув свернутую комком газету под куст, он устраивается в тени, покряхтывая и кладя под голову свернутую одежду.

— Врач у меня знакомый, тот так говорит: до сорока — кури, если уж хочешь, а после сорока — пей… Понемногу, конечно… — смеется он. — Гимнастика кровеносных сосудов… — Умостившись как следует, он продолжает: — А вам, при такой специальности… Просто грех…

Я усмехаюсь, с преувеличенной тщательностью стряхивая пепел. Помолчав и вздохнув, он говорит мечтательно-сонно, глядя в небо и поглаживая ставший тугим живот:

— Это ж одно удовольствие, красота одна, на свежем воздухе, на лоне, как говорится, природы… Где захотел, там и присел, вольная птица… Не то что мы, финансовые работники, каждый день одно и то же, одно и то же…

Веки его закрываются, он с усилием приподнимает их.