Сквозь ночь

Костя, высокий человек лет пятидесяти, с густой проседью и сердитым красным лицом, копавшийся до того в моторе, закрыл капот и, вытирая руки тряпицей, обошел вокруг автобуса, постукивая носком ботинка по скатам.

— С такой резиной… — начал было он.

— Давай, давай, — сказал Мышкин. — Каждый раз одно и то же. И так опаздываем.

Костя пожал плечами, уселся за руль, и маленький автобус медленно выехал со двора, оставив после себя крепкий запах бензиновой гари.

Было около семи. По улицам густо шли машины. Дворники поливали тротуары. Накаленный асфальт дымился и высыхал на глазах. В автобусе было жарко. По шее у скрипача Бенедиктова, одетого в плотный черный костюм с шелковыми лацканами, текли струйки пота. Он чувствовал, как они стекают на спину и грудь, и старался сидеть так, чтобы не измять белую крахмальную манишку. Остальным тоже было жарко. Славская обмахивалась платочком. Братья Чередниченко, Крамской и Боб Картер сняли пиджаки, — они везли в чемоданчиках костюмы для выступления. А пианистка Леденецкая, которую укачивало даже в трамвае, сидела впереди и старалась не смотреть внутрь автобуса.

Один лишь Костя чувствовал себя хорошо в своей добела выцветшей гимнастерке с расстегнутым воротом. Проехав по центру, он свернул на бульвар, обсаженный тополями, и вскоре выехал на шоссе. По сторонам еще тянулись дома, но их становилось все меньше. В открытые окна автобуса ворвался слабый запах сосновой хвои. Промелькнули строящиеся корпуса рабочего поселка, запах хвои усилился, и все высунули головы наружу, чтобы глубже вдохнуть свежий и чистый воздух.

Лес начинался сразу за городом и тянулся далеко, насколько видел глаз, по сторонам маслянистого, до блеска укатанного шоссе. Высокие прямые сосны, серовато-коричневые внизу и медно-оранжевые у вершин, чередовались с густыми посадками темно-зеленого ельника. Актеры дышали вовсю.

— Хороший воздух — это все-таки вещь… — проговорил Мышкин.

Но ему никто не ответил. Никому не хотелось говорить. Хотелось сидеть вот так, высунув голову в окно, дышать, отходить от жары, ни о чем не думать.

Бенедиктов чувствовал, как просыхает тело, — под пиджаком и взмокшей манишкой гулял холодок. Славская перестала обмахиваться и мечтательно смотрела на освещенные предвечерним солнцем вершины деревьев. Навстречу промчались три полуторки, груженные морковью, огурцами и ярко-красными помидорами в решетчатых ящиках. Протарахтел мотоциклист, за спиной которого сидела девушка в голубом платье, с летящими назад рыжими волосами. Промелькнул черно-желтый дорожный указатель «Тульчино — 20 км.». Мышкин наклонился к Косте и спросил:

— Сколько еще?

— До развилки пятнадцать, а там еще по грейдеру километров десять с гаком, — ответил Костя.

Он полез левой рукой в карман гимнастерки за папиросой, — в это время сзади что-то оглушительно выстрелило, сразу же раздался второй выстрел, Костя вцепился обеими руками в баранку, автобус мотнуло вправо, затем влево, Славская вскрикнула: «Ах, боже мой!», а Костя сильно потянул на себя ручной тормоз и сказал:

— Ну вот, доездились…

Он открыл дверцу, вышел из машины, обошел ее вокруг и вернулся.

— С приездом, — сказал он. — Попрошу выйти, мне надо инструмент достать.

Все, кроме Павла Крымова, тихо вышли из автобуса. Позади на шоссе темнела двойная жирная полоса, похожая на латинское «S», а резина на задних колесах безжизненно сплющилась.

— Кошмар, — сказал Мышкин, хватаясь за голову. — Что ж это будет?

— Кошмар, кошмар… — повторил Костя. — Скажите спасибо, что живы остались.

— При чем тут живы, — сказал Мышкин. — Мы же опоздаем!

Костя пожал плечами:

— Говорил я вам, Аполлон Ефимыч, разве с этой резиной можно выезжать, да еще в жару такую. Халтура и больше ничего…

Он влез в автобус, приподнял заднее сиденье и принялся со стуком доставать инструмент. Мышкин нервно прошелся вокруг машины. Бенедиктов вернулся в автобус и вылез, держа на весу футляр со скрипкой. За ним Костя выкатил запасный скат и выбросил на шоссе домкрат, гаечный ключ и еще кое-какие мелочи. Мышкин взглянул на часы и сказал:

— Сколько вам потребуется на эту комедию?

— Если бы один скат, то это быстро, — сказал Костя. — А второго запасного у меня нет. Придется латать.

— Фантасмагория, — сказал Мышкин. — Тысяча и одна ночь. У них же в девять начало!

— Это и думать нечего, — сказал Костя. — Сейчас который?

— Десять минут девятого.

— Ну вот, считайте. Сменить скат — минут пятнадцать, залатать другой — это еще минимум полчаса, вот вам уже сорок пять минут, а ехать?

— Гибель Помпеи! — воскликнул Мышкин. — Вы знаете, что значит сорвать шефский концерт?

— Что ж я вас, на спине повезу, что ли? — спросил Костя. Он вздохнул, взял домкрат и полез под автобус. Мышкин потоптался, взъерошил остатки волос на голове и крикнул:

— Павел Семеныч, что вы там сидите, как на именинах? Уже приехали, можете выходить.

Крымов поднялся и молча вышел из автобуса, брюзгливо глядя себе под ноги. Выйдя, он тотчас заложил руки за спину, ссутулился и отошел в сторону.

— Ну так как же, Аполлон Ефимыч? — вяло спросил Бенедиктов.