Сквозь ночь

И все слушавшие его, кроме Чередниченко-младшего, все еще собиравшего землянику, тоже вспомнили о чем-то таком, что пряталось в самой сокровенной глубине и к чему прикасаться было больно и сладостно.

Боб Картер умолк. Вершины сосен еще пламенели, а из глубины леса тянулись синие прохладные тени. Чередниченко-младший принес пучок земляники, разделил его на три букетика и роздал женщинам. На шоссе прогудела машина, — раз, другой и третий.

— Пора, пора, рога трубят… — вздохнул Крамской.

Он все тем же рассчитанным пружинистым движением встал и отряхнул с брюк травинки. Все поднялись, Бенедиктов взял свой футляр. К штанам его сзади тоже налипли травинки, хвоя и какие-то палочки, а галстук-бабочка сбился на сторону, но он о чем-то задумался и пошел за всеми, спотыкаясь о корневища. Павел Крымов замыкал шествие, держа по-прежнему руки за спиной, сутулясь и высоко переставляя ноги.

С шоссе доносились настойчивые гудки. Костя стоял, вытирая руки тряпицей, а Мышкин нетерпеливо нажимал кнопку, глядя в сторону леса.

— Тысяча и одна ночь с вами, ей-богу, — сказал он, завидев актеров. — Такая история, ну прямо как маленькие! Мы же опаздываем минимум на час…

Все молча влезли в автобус. Костя спрятал тряпицу, под сиденье и взялся за руль. Быстро темнело, и он вскоре включил фары. Вечером лес выглядел таинственно и сумрачно, в открытые окна летел холодный ветерок. Боб Картер, братья Чередниченко и Крамской надели свои пиджаки в рукава, а женщины подняли стекла в окнах.

Костя свернул с шоссе на грейдер, здесь немного трясло, и Леденецкую опять стало тошнить, но вскоре показались огоньки большого села, и автобус, проехав по длинной улице, остановился на площади у двухэтажного здания районного клуба. У входа в клуб горела яркая лампочка без колпака и висела рукописная афиша, возвещавшая о шефском концерте артистов областной эстрады.

Мышкин живо выскочил и исчез за дверью. Все остальные тоже вылезли из автобуса и прошли в вестибюль. Здесь было пусто. Откуда-то — должно быть, из зала — доносились приглушенные звуки пения и шелест аплодисментов. Появился Мышкин. С ним шел худощавый паренек с румяным лицом и встрепанными льняными волосами, в пиджаке и вышитой сорочке.

— Знакомьтесь, товарищи, это завклубом, — сказал Мышкин.

Паренек застенчиво пожал руки братьям Чередниченко, затем вспомнил, что сначала следовало знакомиться с женщинами, и окончательно смутился.

— Понимаете, все как раз получилось не так уж плохо, — сказал, потирая руки, Мышкин. — Здесь решили пока пустить самодеятельность, чтобы не заставлять публику ждать. Только что начали.

— Мы сейчас это дело прекратим, — решительно сказал завклубом.

— Ну что вы, что вы, — певуче проговорила Славская. — Пусть уже выступят, а то им ведь обидно будет. А мы подождем немного.

— Пусть первое отделение будет самодеятельность, — сказал Мышкин, — а мы, так сказать, проведем второе.

— Тогда пойдемте за кулисы, — предложил завклубом.

— Стоит ли? — возразила Славская. — Молодежь смутится и все такое… Пусть они даже не знают, что мы приехали, так будет лучше.

— Тогда, может, в зал пройдете? — спросил завклубом. — Посмотрите, покритикуете нас… — Он напряженно соображал, как извлечь максимальную пользу из приезда актеров.

— Отчего же, это очень интересно, — сказала Славская.

Завклубом подозвал какую-то девушку и сказал:

— Фрося, проводишь товарищей артистов в зал и устрой их там как следует, поняла?

Девушка кивнула, все ушли с ней, а Мышкин взял завклубом под руку и доверительно сказал:

— Что ж, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Зато программочка, я вам доложу, что надо. Жанровые песни — раз, испанский танец — два, жонглер и музыкальный эксцентрик — три, силовой акробатический этюд — четыре, и, кроме того, есть художественное слово и скрипка…

— Да, это очень хорошо, — проговорил, согласно кивая, завклубом.

Тем временем актеры прошли в зал. Фрося попыталась тащить их в первые ряды, но они тихонько уселись в самом конце. Небольшой зал был полон, Фросе пришлось поднять кое-кого из молодежи, чтобы освободить места. «Артисты», — шептала она каждому, и те мгновенно поднимались, почтительно поглядывая на актеров. По залу пронесся было шумок, все стали оглядываться, но тут на сцену вышли парень с баяном и круглолицая девушка в розовом платье, с толстенными косами, выложенными короной вокруг головы.

Парень сел на стул, тронул баян, и девушка запела. Она спела две песни — веселую «Гандзю» и грустную «Мисяцю ясный». Голос у нее был чистый и звонкий, как колокольчик. В зале шумно аплодировали. Лебедева наклонилась к Славской и прошептала:

— Приятный голосок, правда?

— Да, очень мило, — кивнула Славская. — Конечно, школы никакой, но материал вполне приличный.

Павел Крымов, сидевший рядом, кашлянул: «К-гм». Аплодисменты утихли, девушка сказала:

— А теперь я заспиваю частушки.