Сквозь ночь

Все это рассказала мне тетка Настя. За двадцать два года слезы не иссякли; рассказывая, она то и дело подносила к глазам уголок платка, а я все повторял: «Не плачьте, тетка Настя», хотя и понимал, что не плакать ей невозможно. И было странно, что высокий крепкий мужчина, сидевший рядом с ней, кусая губы и часто смаргивая, будто что-то мешало ему смотреть, и был тот самый пацан, чья русая головка любопытно свешивалась с печи вместе с головкой девчурки, когда я впервые пришел к Никифору.

Да, это ведь и был тот самый Леня, «Льонько», а теперь Леонид Никифорович, бригадир колхоза, а рядом сидела его замужняя сестра, черноглазая и круглолицая Оля, а с печи теперь свешивались две другие русые головки, пацана и девчушки; это были дети Леонида Никифоровича, внуки тетки Насти.

Все как бы говорило тут о постоянном круговороте жизни и о том, что пережитое ушло в далекую даль. И вместе с тем оно было с нами и не давало забыть о себе.

И даже то, что хата теперь была не та, Никифорова, а другая — новая, с высокими потолками, с электричеством, — даже и это с особенной резкостью напоминало о заиндевелых оконцах, мигающем огоньке коптилки, о той прощальной ночи, когда Никифора просили — я только теперь узнал об этом — уйти со мной на рассвете, уйти на восток, уйти, уйти, уйти, а он не смог решиться оставить Настю с малыми детьми, боялся — сживут со света, замучают, убьют.

Легче ли было бы ему погибать, если б знал, как оно будет, если бы мог представить себе этот день и дом, детей и внуков? Тогда, в марте, кто-то принес тетке Насте клочок бумаги, обрывок, смятый, затоптанный, — кто знает, как удалось протиснуть эту бумажку на волю. Тетка Настя узнала руку Никифора, прочла: «Живите… береги сына… а мы здесь…» — и все.

Многие бабы кружили тогда в Градижске поблизости бывших конюшен, где расположилась районная полиция. И так ведь получается — никакими стенами, решетками, колючей проволокой не прикроешь до конца злодейство. О каждом или почти о каждом бабы дознавались. О Никифоре было сказано, что били его, кровью забрызгивая стены, мучили так недели две, а потом к самым дверям подъехала крытая немецкая машина, туда затолкали полно людей и повезли. А где расстреляли — неизвестно. Много еще безымянных могил на этой земле.

3

«…Шестого ноября в семь часов утра я буду в Кременчуге, это точно, в словах своих и поступках я пунктуален».

Не так уж часто получаешь письма от людей, о которых писал, а это письмо было и вовсе особенное. Оно было от Василя, от моего босоногого десятилетнего Василя. Думаю, читатель поймет волнение, с каким я подъезжал к Кременчугу.

Поезд втянулся на двухъярусный новый мост; справа виднелись остатки старого — искалеченные взрывом, изъеденные временем, вымытые водою щербатые зубы опор. Тот мост разбомбили на моих глазах, летом сорок первого года, когда наши саперы наводили здесь запасную понтонную переправу.

Каждый день «хейнкели» или «юнкерсы» прилетали сюда по нескольку раз дюжинами, ничего им не нужно было, кроме моста, — и улетали ни с чем. Воду вскидывало к небу столбами, и на берегу воронок прибавлялось немало, а мост стоял целый. Наши зенитки не давали немцам снизиться, мешали вести прицельное бомбометание, — и все обходилось, пока не подбили одного.

Он загорелся на большой высоте, задымил с хвоста и стал падать, а остальные «хейнкели» дали деру, и наши зенитки смолкли, все умолкло, только смотрели во все глаза, как он падает, тяжко переворачиваясь через крыло и показывая все свои кресты, а за ним тянется черный густой дым. И все ждали, как он врежется в воду. А он и не думал врезаться.

Он вышел из штопора почти что над самым мостом, положил бомбу-пятисотку в средний пролет (все ахнуло громом и грохотом) и пошел на полном газу вдоль реки, Прежде чем зенитчики успели опомниться.

Вот что значит военная хитрость. А ведь и не на войне случается: вроде бы готов, падает, дымит — и вдруг…

Впрочем, я отвлекаюсь, а в те минуты ничего не могло бы отвлечь меня от мыслей о встрече с Василем. Из писем я кое-что узнал о нем: что работает в Харькове бригадиром электриков на заводе, что женат (жену зовут Таня, она копировщица), что дочери Ирочке пять лет, что квартира в Харькове хорошая — две комнаты, кухня и все удобства. «Приедете — сами увидите…»

Вот то-то же и оно, дорогой Василь, все надо самому увидеть. Поезд дернулся с перестуком и остановился. Я вышел на платформу и встал возле пятого вагона, как было условлено.

Прошло минуты две или три, прежде чем я увидел его — не узнал, а увидел, понял. Он шел ко мне через пути, улыбаясь, и я понял, что это он, хоть и не узнал бы никак. Да разве узнаешь через двадцать два года? Правда, Василь прислал недавно фотографию, но и на нее он не очень-то был похож.