Сквозь ночь

Мы обнялись, он прижался небритой щекой. Только глаза и остались прежние на этом серовато-бледном, потерявшем округлость лице, — карие материнские глаза в темных ресницах. Видно, нелегко дались Василю прошедшие годы. На нем было длинноватое, не по моде, пальто в крупную елочку, белый шелковый шарф и светло-серая кепка — он ее носил, как на известных фотографиях Ильича, откинув назад вверх и чуточку примяв ее.

Росту Василь оказался небольшого, и вся его стать, вся повадка была какая-то городская, рабочая, будто не он десятилетним пацаном гонял гусей в сестриных сапогах и учил меня толочь и просевать махорку.

— Вот так-то, — сказали мы разом, поглядев друг на друга. — Вот так.

Василь признал себя и других на страницах журнала, разыскал мой адрес, прислал письмо. Почерк у него оказался крупный, четкий, с особенной законченностью в росчерках, какая бывает у деревенских людей, настойчиво учившихся грамоте.

Наверное, это было самое дорогое письмо за многие годы, хоть в нем и содержался откровенный упрек: как же это я не побывал до сих пор в Броварках?

И верно, как же? Откладывать дольше невозможно было, мы условились встретиться утром шестого ноября в Кременчуге, чтобы провести праздник у тетки Ивги. Это была единственная на ближайшее время возможность собраться всем; очередной отпуск Василь отбыл в феврале, лечился в санатории, следующего ждать было долго, а тут у него набиралось четыре свободных дня.

Однако не он один спешил домой к празднику. У автобусной стоянки на привокзальной площади творилось бог знает что. Люди, чемоданы, туго набитые мешки, кошелки — все ходило волнами, напирало, сбивалось и застревало в дверях автобусов под крики осипших шоферов и кондукторш.

Рейсы на Градижск были через каждые полчаса, и все равно трудно было рассчитывать оказаться на месте раньше вечера, а нам необходимо было попасть в Броварки к полудню, ни в коем случае не позднее, так сказал мне Василь, а почему — объяснять не стал, озабоченно улыбнулся: «Увидите…»

Он оставил меня у автобусов, подался куда-то ловить такси и вскоре подкатил, сияя победной улыбкой.

В машине сидело еще трое — мужчина в темно-синем пальто и темно-синей шляпе, с чисто выбритым дородным лицом, женщина, должно быть его жена, в розовой полупрозрачной косынке на пышно взбитых подкрашенных волосах и девочка лет пяти-шести, с целлулоидной безрукой куклой.

Оказалось, это был школьный товарищ Василя, одноклассник, они не виделись лет семнадцать, а сейчас вот столкнулись чуть не лбами у автомобильной дверцы.

— Так ты где же теперь? — спросил Василь, когда все умостились и такси стронулось в ход.

— На ХТЗ, — ответил школьный товарищ. Он курил на переднем сиденье, нам виден был его аккуратно подстриженный затылок.

— И чем заворачиваешь? — Я уловил в голосе Василя едва заметный оттенок ревностной настороженности.

— Поммастера, — кратко ответил школьный товарищ. Кажется, он был из неразговорчивых.

Его жена осторожно поправила на волосах косынку.

— А вы, значит, харьковчанка? — обратился к ней Василь. Она подтвердила односложно.

Разговор как-то не клеился. Все замолчали, глядя вперед на дорогу и осенние поля. Дождей здесь, как видно, не было давно, озими зеленели негусто. Кое-где стояла неубранная кукуруза; а когда местами не было ни зеленцы озимей, ни бегущих навстречу машин, высоко груженных сахарной свеклой, вдруг все вокруг делалось до режущей полноты похоже на ту дорогу и те сиротливые поля, мимо которых гнали нас конные конвоиры в сторону Кременчуга двадцать два года назад.

Да ведь это, собственно, и была та же дорога и те же поля.

4

И въезд в Броварки был тот же: старые осины и тополя по сторонам ложбины-улицы с белеющими хатами среди дымчатой однотонности поздней осени, среди вспаханных огородов, стожков соломы, припасенных к зиме кукурузных стеблей.

И бугристое старое кладбище в конце длинной этой ложбины-улицы было на месте. На месте была и хата тетки Ивги, столетняя хата с тремя оконцами, на восток и на юг. Только разве что покосилась еще немного, еще глубже ушла в землю и ниже надвинула шапку почернелой соломы, приваленной кое-где жердями.

И сама тетка Ивга оказалась там, где я и ожидал ее увидеть, — у глинобитного сарайчика, с вилами в руках. Она уронила их и пошла навстречу, обняла Василя и меня, соединяя улыбку со слезами.

— Ну что ж, заходьте в хату, — только и сказала она, подталкивая нас легонько. — А ось и Наталка…

— Не узнаёте?

Я готов был солгать, но тут из-за спины незнакомой тридцатисемилетней женщины с обветренным докрасна лицом и выбеленными солнцем бровями выступила пятнадцатилетняя, белолицая и темнобровая, с выбившимися из-под бахромчатой яркой косынки прядками темно-русых волос.

— Узнаю, — сказал я с облегчением, — конечно же узнаю.

— Дочка моя, — сказала Наталка. — Похожа?

Похожа ли? Нет, слово было не то. Ведь это и была она. Та, пятнадцатилетняя Наталка. Та самая, что кричала немцам: «Это наши, наши!»… Та, да не та.