Сквозь ночь

Он вздохнул. Хотелось спросить, не встречали ли, часом, ребята кого-нибудь из сыновей — Харченко фамилия… Но слова не лезли из горла.

Деревянная коробка, стоявшая рядом с одним из солдат, тихонько загудела. Солдат снял трубку, прижал ее к уху и сказал:

— «Гранит» слушает. Даю.

И передал трубку лейтенанту.

— Слушаю, — сказал лейтенант. — Понятно. Сейчас.

Он достал из-под шинели плоскую сумку, вынул из нее карту и сказал:

— Посвети-ка, Еськин.

Рябоватый солдат поднес к карте фонарик, и лейтенант принялся отмечать что-то толстым красным карандашом, держа трубку прижатой к уху. Из-за реки донеслась невнятная пулеметная очередь. Взлетала и медленно гасла зеленая в черном небе ракета…

— Господи, господи, — пробормотал старик. — Вы, деточки, его, паразита, хоть обратно сюда не пускайте…

Он постоял еще немного и вернулся. В хате было тихо. Синеватый огонек качнулся и пустил длинную струйку копоти. Прислушавшись, он спросил:

— Ну, как тебе, доню?

— Ничего, — сказала она. — Трошки легче. Вы ложитесь, тату. Отдыхайте.

Он снял пальцами нагар с тряпичного фитиля и посидел, глядя на огонек.

— Может, покушаешь? — спросил он погодя.

Она не ответила. Он разостлал на скамье полушубок и лег не раздеваясь. Кости ныли, как перед оттепелью. Сон долго не шел, но в конце концов ночь взяла свое, и он уснул настороженно и по-стариковски чутко. А когда слабый, едва уловимый свет зимней зари просочился сквозь занавешенное окошко, он встрепенулся, оттого что голос Миколы, младшего сына, негромко позвал его:

— Тату!

Он прислушался.

— Тату! — позвали его еще раз.

— Что тебе, доню?

— Нагрейте воды трошки, — сказала она изменившимся, странно-спокойным голосом. — Нагрейте мне трошки воды и выйдите, пожалуйста, из хаты.

Он вскочил, бормоча: «Сейчас, доню, сейчас…», нашарил трясущимися руками щепки, свернул жгутом пук соломы, зажег его и сунул в печь.

Вспыхнувшее пламя осветило его коричневое, изрезанное глубокими морщинами лицо и седую, всклокоченную бороду. Он подложил еще щепок, наполнил чугун водой и продвинул его ухватом.

— Сейчас, доню, сейчас… — бормотал он, скручивая пучок за пучком солому, хотя и так уже горело достаточно жарко.

Потом он достал ухватом горшок, вылил воду в корыто, пощупал ее заскорузлым пальцем. Кряхтя, приподнял корыто и осторожно продвинул его на печь. Постоял немного и спросил:

— Может, я тут побуду, доню?

— Выйдите, тату, — сказала она. — Пожалуйста, выйдите.

Он вышел, как был без шапки, в темные сени. И едва он прикрыл за собой дверь, тяжелый, раскатистый удар потряс все вокруг, оглушив его на секунду. Он перекрестился в темноте, еще не сознавая, в чем дело, и тотчас же ударило снова, и с потолка посыпалась глина.

— Господи, пронеси, — прошептал он.

Сопящий, нарастающий звук пронизал его страхом, вблизи грохнуло, и щели в рассохшейся наружной двери на секунду вспыхнули багрово-красным. Прижавшись к стене, отсчитывая всем своим дряхлым телом сотрясающие землю удары, он шептал слова, в силу которых давно уже не верил.

— Господи, пронеси, — шептал он, — ну нехай уже я, а оно ж еще света не видело… Накажи их, господи. Чтоб им, паразитам, добра не было. Чтоб они не дождали домой вернуться.

Устав просить, он грозил, сжав кулаки, а земля все еще сотрясалась, и все вокруг грохотало, и щели в двери вспыхивали багрово-красным; с потолка сыпалась глина, и казалось, что хата, перестоявшая две войны, вот-вот развалится в прах.

А потом все утихло — так же неожиданно, как началось, и в тишине он услышал плач ребенка. Не веря себе, он нащупал дрожащими пальцами дверь и вошел. В хате было тихо. Он подошел к печи, постоял, прислушиваясь.

— Ну, что там, доню? — спросил он, унимая дрожь.

Она ответила слабым голосом:

— Хлопчик.

— Ах ты господи, хлопчик, — пробормотал он. — Хлопчик нашелся…

Он засуетился, взял со стола коптилку, переставил ее поближе. Кряхтя, взобрался на лежанку. Женщина лежала на печи, укрытая одеялом, бледная, с прилипшими ко лбу темно-русыми волосами.

— А ну, покажь, — сказал он, — покажь, что оно там такое.

— Осторожно, — сказала она.

— Не бойся, — ворчливо ответил он.

Поддев под теплое, туго обернутое полотенцем тельце свои изуродованные ревматизмом ладони, он, затаив дыхание, спустился с лежанки на пол. Огонек коптилки заколебался и едва не погас. Он подошел к окошку, отдернул занавеску и постоял, вглядываясь.

— На Миколу схожий, — сказал он наконец.

— Правда? — спросила женщина.

Она приподнялась на локте и, чуть свесившись, смотрела вниз темными, блестящими на бледном лице глазами.

— Точно, схожий, — сказал он. — И волос такой. Чернявый.

Маленькое личико покраснело и сморщилось. Изогнувшись, ребенок заплакал.

— Ач який! — проворчал старик.

— Подайте его сюда, тату, — сказала женщина. Она следила глазами за каждым движением старика. Он осторожно подал ребенка на печь. И тут в дверь постучали.

Он вышел в сени, открыл. Рябоватый солдат стоял за дверью.

— На минутку можно, папаша? — спросил он.

— Заходи, сынок, — сказал старик. — Хлопчик у нас нашелся.

— Ну? — сказал солдат и улыбнулся.

— Заходи, заходи, — суетливо сказал старик. — Погреешься.