Сквозь ночь

— Так, ничего, — неопределенно ответил Яшка. — А вы как?

— Да вот, как видишь, — сказал Чарский. — Со здоровьем у меня плохо, куда мне было ехать. Вот дело открываем, — он кивнул в сторону театра. — Жить надо же. Кусать и тому подобное.

— Да-а… — протянул Яшка. — Такое уж паскудство, ничего не сделаешь…

— Хочешь, поступай к нам, — добродушно сказал Чарский. — Мне как раз нужен человек. Ты сколько получал в театре?

— Четыреста пятьдесят, — сказал боцман.

— Ну и у меня будешь получать столько же. Только марками. По курсу дня, как говорится… Согласен? Ну вот! — Он щелкнул пальцами и улыбнулся, будто Яшка осчастливил его своим согласием. — Завтра приходи к одиннадцати.

На следующий день боцман пошел в театр. Чарский сидел в кабинете директора. Увидев Яшку, он сказал:

— Давай на сцену, у нас сейчас репетиции каждый день с двенадцати до трех. Ты будешь пока один, мы готовим концертную программу в сукнах, никаких декораций. Твое дело — занавес и чтоб на сцене все было в порядке, чистота и тому подобное. Понял?

Яшка отправился на сцену. К двенадцати часам здесь собрались артисты — какие-то девицы, все больше крашенные перекисью, с наклеенными ресницами и в очень коротких юбочках, несколько парней в длинных пиджаках и еще какой-то толстый с одышкой, которого боцман знал, но никак не мог припомнить, откуда и как его фамилия.

В оркестровой яме появились музыканты, они принесли с собой инструменты — скрипки, контрабас, кривые саксофоны, гитару, аккордеон и еще какие-то дудки, которых боцман и в глаза не видел.

Потом пришел Чарский, и они принялись репетировать. Боцман сидел на бочке и слушал, как хрипели дудки в оркестре, и как дирижер колотил палочкой по пюпитру и кричал: «Сначала, номер семь, еще раз, па-апрашу!», и как Чарский, бегая по сцене и стуча тростью об пол, показывал что-то девицам, и как толстый с одышкой пел непристойные куплеты. Временами ему казалось, что он спит и видит все это во сне; и что вот сейчас он проснется, а на сцене будут репетировать «Лес» или «Три сестры», и Коренева скажет: «О милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить!», и режиссер в зале хлопнет в ладоши и крикнет: «Спасибо, Ольга Павловна, дорогая, спасибо!»

Но ничего этого не было. Все так же хрипели дудки, и дирижер стучал палочкой, и Чарский все так же бегал по сцене, размахивая тростью и щелкая пальцами. И боцман подумал, что он действительно очень похож на кота со своими усиками и круглыми глазами…

Через две недели Чарский вручил Яшке первые деньги.

— У меня без формальностей, — сказал он и отсчитал двести двадцать пять марок бумажками, похожими на керенки. — Весь дебет-кредит на месте, держи.

Яшка молча сунул деньга в карман я вышел. Было что-то глубоко оскорбительное в том, что ему даже не пришлось расписаться… У театра стоял большой щит, на котором была намалевана улыбающаяся крашеная девица в балетной пачке и было написано, что сегодня, в субботу, 30 сентября, состоится открытие эстрадного театра «Аполло» под художественным руководством артиста М. Чарского.

Было около четырех, спектакль должен был начаться в восемь. Яшка медленно пошел от театра, думая о том, что вот наконец он даст хоть немного денег жене Ивана Емельяновича. Ему очень хотелось есть и хотелось купить чего-нибудь для Настеньки. Он пошел через Сенной, но здесь уже никого не было, только какой-то тип предлагал камешки для зажигалок да бледная, худая женщина молча держала в руках почти не ношенный мужской пиджак. Боцман повертелся здесь немного, собрался уходить, но увидел фанерную будочку с вывеской «Закусочная» и вошел.

Два человека у стойки молча рвали зубами сухую колбасу. Какая-то баба с лицом как пареная свекла, видимо хозяйка, скрестив руки на груди, равнодушно смотрела на них. Боцман поглядел на цену, воткнутую в кружок колбасы, и сказал:

— Свесьте сто грамм.

Баба отрезала кусок колбасы, бросила на весы.

— Самогону налить? — спросила она.

— Нет, — сказал боцман. — Я этого паскудства не пью.

Он откусил колбасу, пожевал. Люди у стойки сказали:

— Повторить.

Хозяйка вытащила из-под прилавка литровую бутыль, налила два стакана, отрезала полкружка колбасы. Боцман подумал и сказал:

— Налейте и мне.

— Сто, двести? — спросила хозяйка.

— Пока сто, — сказал боцман.

Баба налила половину граненого стакана, боцман понюхал и, придержав дыхание, выпил. До сих пор ему как-то не приходилось пить самогон. Это было так же похоже на водку, как его теперешняя жизнь на прежнюю. Он поморщился и закусил колбасой. Голова у него закружилась, он подумал: «Вот ослабел!»

— Налейте еще, — сказал он.

Баба, не спрашивая, налила полный стакан. Он было начал: «Зачем…» — но раздумал и, зажмурившись, выпил. Глотку сразу свело судорогой, он икнул, его чуть не вырвало. Он закусил колбасой и попросил взвесить еще двести граммов с собой. Хозяйка взвесила и завернула в страничку, вырванную из книги.

— Сколько? — спросил боцман, чувствуя, что язык плохо подчиняется ему.

— Сто двадцать пять, — равнодушно сказала баба.