Сквозь ночь

Гапийка заглядывает в ателье, но Шпортюк стоит, накрывшись черной тряпкой и вертя рукой объектив, а на стуле цепенеет очередная жертва. Гапийка останавливается у занавески, зажав конверт в руке. Ее черные с поволокой глаза полны слез, а лицо красно от жары и досады. Приехала она за пятнадцать километров, деньги на снимок выпросила у мамы с немалым трудом, и главное — карточку-то она подарить не сможет. Разве такую кто полюбит: косоротую, один глаз на Кавказ, уродина — и всё… Она взглядывает в зеркало. Его пятнистая поверхность отражает круглое личико, задорно вздернутый носик и крутые черные брови. Гапийка машинально поправляет рукой волосы, хотя ей совсем не до этого.

Наконец занавеска приподнимается, жертва выходит, вытирая лицо платком, и Шпортюк кричит: «Следующий!»

Гапийка решительно входит в ателье.

При виде Ивана Ку́зьмовича с его очками и крепко сжатым ртом вся ее решительность пропадает.

— Что же это получается? — говорит она, чуть не плача, и вынимает из конверта фотографии.

— А что? — строго спрашивает Шпортюк.

— А вот посмотрите. Хиба это я? — говорит Гапийка.

— А кто же, я? — еще строже спрашивает Шпортюк.

— Может, какая ошибка получилась? — говорит Гапийка.

— Ошибка? — переспрашивает Шпортюк. — Какие вы все теперь ученые стали. Учат вас, учат, а толку мало. Ты физику проходила?

— Проходила, — отвечает Гапийка.

— Ну, то как, по-твоему, может эта машина ошибку дать? — вопрошает Шпортюк, указывая на аппарат.

— А чего ж я на себя не похожа?

— Кто это тебе сказал, что не похожа? — уже совсем грозно допытывается Иван Кузьмович. — Это тебе, наверно, хлопцы наговорили, ты их послушай больше, то еще вправду подумаешь, что красивая.

Гапийка готова заплакать, но Шпортюк не унимается:

— Все вы красивые, уже некрасивых и нема на свете. Хвостами вертите, морочите людям голову. Я ж тебя за твои десять рублей не брался красивой сделать, я тебя взялся сфотографировать. А машина, она брехать не будет, она правду говорит.

Гапийке хочется сказать Шпортюку, что он сам уродина, жаба, старый хрыч, но она кое-как сдерживается и выходит.

На дворе у фотографии стоят парни, а среди них тот, кому предназначалась Гапийкина фотография. Все покатываются со смеху, а он тоже держит в руке конверт и говорит:

— Ну, суродовал же, как бог черепаху. Что ты ему сделаешь?

Вечером Кузя снова закрывает ставни, Шпортюк ставит на стол громоздкую коробку с укрепленной внутри электрической лампочкой и принимается печатать. Жена его проявляет отпечатки в ванночке, а Кузя фиксирует и затем купает их в чистой воде. В комнате тихо и жарко. Шпортюк берет очередной негатив, листок бумаги, затем выдвигает заслонку и беззвучно считает, шевеля губами. Листок погружается в проявитель, и на девственной его белизне начинает проступать замок, лебеди и бледно-серое лицо человека. Жена Шпортюка шевелит листок, чтобы проявитель разливался равномерно, и говорит:

— Передержка, что ли…

— Чего? — спрашивает Шпортюк.

Он прекращает печатать и смотрит на фотографию. Лицо человека покрыто серой мутью, глаза его безжизненно скошены вправо.

— Чего там передержка, — говорит Шпортюк, — то бумага черт его знает какая — тоже, выпускают теперь…

Кузя берет листок и погружает его в фиксаж. Шпортюк печатает дальше. Кузя вынимает промытые отпечатки из ведра и вешает их на протянутые через комнату веревочки.

Часам к одиннадцати с печатанием покончено, и Шпортюк выходит подышать. Как всегда, он садится на лавочку. В небе висит спелая луна, лают собаки, и вдалеке поют девчата. Сегодня они поют хорошо знакомую Шпортюку песню о вдове, которая «по-за лугом зелененьким брала льон дрибненький».

Шпортюк закрывает глаза и с наслаждением вслушивается. Песня напоминает ему давно прошедшие времена. Девчата поют и поют, и Шпортюк мало-помалу погружается в воспоминания. Вспоминается ему отец Кузьма Онисимович, дьячок в сельской церкви, говоривший: «Волам хвосты крутить — это, Ваня, последнее дело…» Вспоминается ему дядька Филарет Онисимович, а по-городскому «Филька-пушкарь», стоявший со своей пушкой на базаре и делавший пятиминутки. Вспоминается, как и сам он, Шпортюк, стоял с пушкой и как мечтал иметь собственную фотографию и даже хотел для пользы этого дела поменять свою фамилию на «Спартак».

Но все это было очень давно… В молодости люди мечтают. Тогда и он еще злился на себя, если у него что-нибудь выходило не так, пробовал сделать лучше. Но лучше никак не получалось, и он понял, что всему в жизни есть своя причина. Разве он виноват в том, что люди вовсе не такие цацы, как они о себе думают? Все хотят быть красивыми… Конечно, если оттуда подсветить, да отсюда подсветить, как это делают в городе, да подмазать, да подкрасить, то получится вроде ничего. Но все это фокусы, а на правду обижаться нечего…

И ему начинает казаться, что он один режет людям правду и что именно за эту правду люди его не любят, и ему становится жаль себя.