Сквозь ночь

Кузя послушно поднимается и идет к ребятам. Они лежат кружком, широко раскинув ноги, и смотрят фотографии. Кузя выбирает местечко и тоже ложится. Фотографий много, и все они сработаны Петькой, которому мать недавно купила любительскую зеркалку «Комсомолец». Петька снимает все — пахоту и сенокос, и как девчата гуляют, и как старый Филонюк на пасеке мед качает, и телят на ферме, и самодеятельность. Снимки неумелые, иногда шевеленные, иногда нерезкие, недодержанные, — но всем они почему-то нравятся, а Грицько Омельченко, самый заклятый насмешник, говорит:

— Ну, скоро Шпортюку хана́…

Кузя поднимается и, сглотнув подступившие слезы, отходит в сторону.

— Ты, барбос, чего хлопца обижаешь? — тихо говорит Петька.

От этих Петькиных слов Кузе становится еще обиднее, и он поспешно идет к своей одежке, натягивает рубашку и лезет ногами в штаны.

По дороге его нагоняет Петька, и они идут вместе, и как-то получается, что Кузя попадает не домой, а к Петьке.

В хате у Петьки чисто и прохладно, пол посыпан пахучей травой любистком, на стене висит почетная грамота с нарисованными на ней коровой и телятами. Матери нет, она еще на ферме. Петька достает из шкафчика хлеб, приносит из погреба крынку сметаны. Они говорят о всякой всячине, и Петька показывает проявленные пленки, а Кузя предлагает ему помочь печатать, и они забираются в чулан, и печатают до тех пор, пока не приходит Петькина мать.

— Ото́ еще мастера, — говорит она, снимая с головы белый платочек. У нее доброе коричневое лицо, смоляные с проседью волосы, и от нее вкусно пахнет парным молоком.

Кузя направляется к двери.

— Ты куда? — останавливает она его. — Оставайся, сынок, вечерять будем.

— Не, — говорит Кузя и вздыхает. — Пойду.

Когда он возвращается домой, отец сидит за столом и жует, шевеля ушами.

— Шаландаешься, носят тебя черти, — встречает он Кузю.

После обеда все начинается сызнова: ставни, фонарь, негативы…

— Ветер у тебя в голове, — бормочет Шпортюк, рассматривая на свет проявленный негатив. — Я в твои года до дела тянулся, а ты… Эх-хе-хе… Человек должен иметь в руках ремесло!

Кузя чувствует, как у него сжимается горло, он хочет глотнуть и не может.

— Не нужно мне ваше ремесло! — неожиданно кричит он. — Вот семилетку закончу, уеду от вас… До Петра поеду. Не могу я больше с вами жить… Не могу, не могу, не могу!..

По щекам его катятся слезы. Шпортюк раскрывает рот и роняет негатив. Стекло, ударившись об пол, разлетается на куски, но Шпортюк не обращает на это внимания. Он так и сидит с раскрытым ртом, не понимая — что же произошло.

1953

ВИТАЛИНА

1

В степи еще лежал снег, отяжелевший и рыхлый, а дорогу уже основательно развезло, и взмокшая лошадь еле тащила низенькие сани-пошевни.

Виталина Андреевна Пухова, младший научный сотрудник Озерной селекционной станции, порядком измучилась и продрогла; до ближайшего полустанка оставалось еще около десяти километров, и все время сани раскатывались из стороны в сторону по скользкой, наледи, с шумом проваливались в талую воду, дергались на оголенных от снега местах, застревая в липкой грязи.

Михаил Григорьевич Лебедев, старший научный сотрудник станции, сидевший в санях рядом с Виталиной Андреевной, то и дело со свистом продувал почерневший, скрепленный медным колечком мундштук и вставлял в него новую сигарету — вернее, половину сигареты (он зачем-то разрезал сигареты пополам, хотя курил беспрерывно). А Виталина Андреевна глядела вокруг с тем чувством грустной отрешенности, какое всегда пробуждала в ней степь.

Вот уже около трех лет жила она в этих краях и все никак не могла привыкнуть к тому, что сто пятьдесят — двести километров здесь вовсе не считаются за расстояние; иногда ей казалось, что степь действительно бесконечна и что за ровной, однообразной линией горизонта нет ничего, кроме все той же плоской, унылой равнины. Как ни странно, в этой нелепой мысли было что-то утешительное: не хотелось думать о прошлом, вспоминать.

Но вот сегодня впервые за долгое время предстояло проехать полсотни километров по железной дороге; подъезжая к полустанку, она тревожилась и злилась на себя за это. А потом, стоя у самых путей, нетерпеливо смотрела в ту сторону, откуда должен был показаться поезд. Далекий, глухой гудок заставил ее сердце забиться сильнее, и она не отрываясь следила, как вырастает, приближаясь, темно-зеленая на белом суставчатая лента вагонов. Лоснящийся паровоз обдал ее горячим дыханием, громко лязгнула сцепка.

То был скорый «Москва — Чкалов»; в вагоне оказалось много москвичей — все больше молодежь, целинники.

Виталина Андреевна, прикрыв глаза, слушала неразбериху веселых голосов, жадно ловя милый сердцу московский говорок. Михаил Григорьевич решил, что она уснула; когда пришло время выходить, он осторожно тронул ее за локоть. Они вышли, и сразу же замелькали мимо вагоны, и Виталина Андреевна старалась не глядеть в окна: казалось, все пассажиры смотрят на нее, маленькую, некрасивую, в мешковатом пальто и не по росту просторных резиновых сапогах, и на высокого худого старика в узком брезентовом балахоне.