Сквозь объектив

— Нет, — хрипловато рассмеялся он и наклонился вперед еще больше, впиваясь в меня зрачками. — Обращайся с другими так, как они хотят, чтобы с ними обращались. Ты хотела этого.

— Ты самый аморальный человек на свете. Не смей так говорить. Ты не знаешь, что ты после себя оставил, — прошипела я.

Хотелось врезать ему еще разок, чтобы звезды из глаз летели. Меня уже всерьез начинало трясти от ярости.

— А ты хотя бы раз спрашивала себя, что стало со мной, когда ты ушла? — все так же полушепотом спросил Кай.

Я отстранилась, глядя на него с недоумением. Надо было признать, этого вопроса я себе никогда не задавала.

— Я год провел в окружении твоих портретов. Это как жить с привидением. Я не знал, что мне делать с этим сокровищем. Это моя лучшая работа. Но то, как она мне далась… это оказалось не так легко. Здесь изрядная часть и моей души. Все прошлые снимки были безличные. Это был Амстердам. А здесь нас двое. Всегда двое, хотя в кадре ты одна. Ты можешь связать меня, надавать по голове, взять камеру и сказать, что роли поменялись. Но на мое место ты не встанешь, потому что подобный эксперимент нельзя повторить дважды. Все, что ты делаешь сейчас, — это просто истерика. Только уже взрослой женщины, а не того ребенка, которого я когда-то украл.

Его слова резали. Я снова вспомнила, каково это — говорить с ним. Но нельзя поддаваться.

— Это все не ради тебя, ублюдок, — ответила я. — Я это делаю ради себя. Чтобы понять, что ты со мной сотворил.

— А я это сделаю ради тебя, — ухмыльнулся он. — Давай, снимай и спрашивай. За этим ты пришла? Сегодня наш с тобой Страшный суд, и ты наконец-то на месте судьи.

Кай посмотрел прямо в камеру и зловеще усмехнулся краешками губ. Я села напротив него и сделала первый кадр. Ярость утихла, и я вернула себе самообладание. Просто хотелось довести все до конца, как я и задумывала.

— Ты хотел знать о моей семье, первой любви, а также о том, что я знаю о смерти и об унижении. Повторим круг?

— И что ты хочешь знать о моей семье?

— О твоем детстве, Кай. Скажи мне, кто тебя бил и за что, раз ты вырос таким.

В ответ он только закатил глаза.

— Ты удивишься, но меня никто не бил. Моя мать художница, и довольно известная. Отец был обычным офисным трудягой.

Прошедшее время резануло слух.

— Был? Что с ним стало?

— Покончил жизнь самоубийством, когда мне было пятнадцать. Он пахал как проклятый на нас всех. Картины матери стали хорошо продаваться только после его смерти… и это забавно. — Он слегка повел уже явно затекшими руками.

Я слушала и фотографировала, пока еще не чувствуя уверенности, но показывать этого не собиралась. В конце концов, он уже рассказывал для меня, потому что я просила. Я не знала, насколько сегодняшний процесс равнозначен тому, что он сделал год назад. В глубине души был страх, что Кай опять прав и это не имеет той силы, которая связала нас тогда. А я просто маленькая истеричная подражала…

Но хотя бы не будет больше тайн и домыслов о нем. Со мной наконец-то говорил реальный человек.

— Из-за его работы мать страшно бесилась, что сидит дома одна. Я был не совсем в счет, потому что дома старался не жить, и она нас обоих за это справедливо ненавидела, но давала об этом знать иносказательно. Иногда в агонии мать марала холсты один за другим. Просто выплескивала на них краску хаотично и жутко. И это оставалось на мольберте, пока она не оправлялась от своей истерики. Не произведение искусства, а дикий крик женщины, которая не любит ждать. Я помню, как отец однажды пришел и увидел этот чудовищный выплеск ее энергии. Он долго стоял на пороге мастерской, не заходя в нее. Лишь молча разглядывая этот жуткий холст — венец ее гнева и усталости. Я до сих пор гадаю, о чем он думал в тот момент.

Кай неожиданно усмехнулся. Его глаза горели, а на лице застыло какое-то пытливое выражение. В этот момент он превратился в обычного человека с хорошими и плохими воспоминаниями. С матерью и отцом.

— И как долго вы так жили?