Сквозь огонь

– Не кидай много, дерева займутся, – коротко сказал отец и ушел за дровами.

Рафа приносил дрова, ломал, подкидывал в огонь и уходил за очередной порцией. Я не понимала, почему они с отцом не сядут погреться, ведь тоже, наверное, промокли насквозь, наверняка простудятся.

Незаметно наступила темнота. Сверху небо было еще светло-серым, хотя и там, за пределами леса, близилась темная, поливаемая дождем и обдуваемая пронизывающим ветром ночь.

Я нашла в темноте кружку, которую Рафа поставил под воду, выпила все, что туда накапало, и поставила обратно под листья. Вернулась, легла у костра, положив руку под голову. Отец с Рафой куда-то подевались. Стояла тишина, в которой громко гудел костер, потрескивали дрова, раздавались редкие шлепки капель по листьям.

Я уснула, и мне привиделся какой-то неразборчивый бред. Я то горела, то тонула, то умирала от жажды на берегу быстрой мутной реки. Разбудил меня разговор и произнесенное вслух мое имя. Я с трудом открыла глаза.

У костра сидели отец и Рафа. В оранжевом свете я увидела еще людей, которые стояли над нами, и от удивления приподнялась. Но это оказались развешенные на ветках для просушки куртки. Вверху шумели от сильного ветра деревья, вдалеке гремел гром, и сверху небо иногда освещалось молниями. Шелестел дождь. Он не падал с неба, но стекал с деревьев, с листьев и веток. Пока я спала, земля промокла, и бок, на котором лежала, снова стал мокрым, хотя до того, как задремать, я успела просушить одежду.

– Спать будем по очереди, – сказал отец. – Вы сейчас идите. Разбужу. Высижу сколько смогу.

– Есть какая-нибудь еда? – скрипуче спросила я.

– На. – Отец протянул мне хлеб.

Я трясущимися руками взяла кусок с коричневой корочкой. Хлеб был пористым, кисловатым и очень вкусным, и, несмотря на голод, я долго жевала его, растягивая удовольствие.

Костер шипел. На него сверху скатывались ручейки воды, но высыхали, не добираясь до сердцевины. Рафа смотрел на пламя, потирая ладони. Вера вышла из леса, присела между отцом и Рафой, протянула руки к огню, взглянула на меня.

– Спроси у него. Спроси обо мне. Он все расскажет.

Рафа дернул плечом, отгоняя кружившего над ним комара. Потянулся к куче дров за поленом.

– Это ты был с ней на крыше? – спросила я, глядя в костер. – Скажи, что там было? Что она говорила перед тем, как спрыгнуть?

Рафа посмотрел на меня с недоумением, и уже по одному его взгляду я поняла, что нет, не он, что и тут я ошиблась.

– Ты знал, что случилось зимой, – продолжала я.

Я не могла остановиться. Сегодня все должно было проясниться. Рафа никуда не денется, никуда, и расскажет, что же произошло тогда, в девяносто девятом. Вера пошевелила кроссовкой полено, прогоревшие дрова провалились, костер распался и горел низко от нескольких кусков.

Рафа медленно потянулся за дровами, взял три небольших полена, положил в огонь. Я ловила его взгляд, но натыкалась на все ту же холодную стену. Она надежно защищала Рафу от таких, как я. Снаружи загудел, завизжал ветер. Так громко, что мы, все трое, подняли головы и посмотрели вверх. Ураган мог зацепить деревья, и они один за другим могли повалиться, навсегда укрывая нас своей богатой кроной, толстыми стволами и жирными корнями, вывороченными из земли. Но ничего не случилось. Порыв ветра усвистел дальше, деревья над нами успокоились, перестали раскачиваться и визгливо скрипеть.

– Кто тебе рассказал? – спросил Рафаиль.

– Леня.

Рафа молчал.

– Почему вы не сказали мне? – прошептала я. – Я помогла бы.

– Я не знал, что делать, – сказал Рафа, и я с облегчением увидела, что он плачет. Он оплакивал Веру. – Она пришла тогда, как я понял, после Лени, ночью. Мы думали, что-то случилось, открыли, а там – Вера. Пьяная, еле держалась на ногах. Стояла на площадке, отец сначала не пустил в квартиру. Потом я ее все-таки затащил. Вся растрепанная, одежда порвана. Родители ушли к себе, отец все ругался, хотел ее выгнать… Ну, ты помнишь, какой он был. Мать его еще долго успокаивала…

Я вспомнила о своем отце, сидящем напротив. Он немигающими глазами смотрел в костер. Уйти не мог, было слишком холодно, да и пообещал ведь дежурить первым. Я пожалела, что он, не желая того, узнает всю нашу историю.

– Она зашла ко мне в комнату, плакала, я не мог ее успокоить. Все время ходила туда-сюда, не раздевалась, не садилась. Я, конечно, понял, что случилось. И онемел… Не знал, что сказать. Как помочь. Столько ее слез осталось на моем ковре. Потом летом мать заставила его постирать. Я стирал и думал: вот сейчас смою ее слезы, и ничего у меня не останется. Стирал и плакал, первый раз за все время.

Рафа говорил торопливо. Я поняла, что он никому раньше этого не рассказывал. Молчал, хранил в себе Веру и ее слезы.

– Она не успокаивалась, а я так хотел помочь. Сказал, давай пойдем в милицию. Она как будто не слышала. А потом развернулась и просто ушла. Понимаешь? Взяла и ушла. Я… потом еще звонил, приходил. А она улыбалась и говорила, что все нормально, ничего не надо делать. И говорить никому тоже не надо.

– И ты послушался…

– Мне было шестнадцать, – прошептал Рафа.