Сквозь страх

Сабадырев не помнил, как добрался до штаба. Мысли его были с ней, с Тоськой. О ней думал; о ночи, проведенной с ней. И, хотя он понимал, что дядька прав, ничего с собой поделать не мог. Ведь она ему так нравилась! Хотя про ее привольную жизнь знал. И когда случайно увидел ее на сеновале в жарких объятиях Гриньки — громилы из личной охраны батьки, совсем голову потерял. С тех пор Тоська приходила к нему во сне каждую ночь. И вот наконец-то вчера он провел с ней целую ночь. Предложил ей пожениться. И она неожиданно для него согласилась. А тут поперек дороги стал дядька Евлампий. Какое его телячье дело?! Хоть бы куда подевался. К черту его протекцию перед батькой Махно. Убежать бы с Тоськой на необитаемый остров. Но такая избалованная вниманием краля вряд ли последует за ним. Да и махновская контрразведка, в которую его, Митьку Сабадырева, пристроил дядюшка, быстро сцапает и проглотит вместе потрохами. «Нет, негожа мысль о побеге, — решил он. — Кто же бежит от теплого местечка? Служить в контрразведке почетно, а главное — все тебя боятся. Не случайно ж хлопцы рвутся туда. Вон даже заносчивые батькины телохранители и то начали первыми здороваться».

Вспыхнувшее было костром тщеславие у Митьки тут же погасло от очередного порыва влечения к Тоське. «Убегу! Ей-богу, убегу с ней. Где-нибудь пристроимся».

Придя в штаб, влюбленный молодой человек плюхнулся на лавку у самой двери и не заметил, как снова погрузился в болото противоречивых мыслей.

Кто-то толкнул его в бок.

— Ты што, опупел? — донесся до него приглушенный голос дядюшки Евлампия. — Развалился, як на кровати у полюбовницы.

Только сейчас Сабадырев заметил, что он полулежал на лавке, прислонившись к стене. Его поза явно не выражала почтения к батьке Махно, державшему речь. Таких вещей батька ох как не любил. И горе тому, по чьей вине он прерывал свое ораторство; тут уж батька не играл в демократию. От испуга у Митьки выступила испарина на лбу.

— Расстрелять каждого, кто не выполнит этот приказ! — как выстрелы докатились слова Махно до Сабадырева. Он физически ощутил, что батька адресовал свои слова ему, и по спине поползли мурашки. Мысли о Тоське, как россыпи пороха, мгновенно сгорели в пламени страха. Он хотел перекреститься, но вовремя спохватился. «О господи! — пронеслось в голове. — Ведь шлепнет, ежели что. Не посмотрит, что с моим дядей вместе сидели в Бутырской тюрьме».

И теперь каждое слово батьки кайлом врубалось в его сознание.

… — Группы в количестве десяти — двенадцати человек сегодня же немедленно должны выехать в населенные пункты, которые указаны в приказе, — вещал Махно. — Задерживать всех. Тщательно обыскивать. Ценности экспроприировать и сдавать казначеям до последнего грамма. За утайку — смерть.

Махно вытащил платок, вытер лоб. Хотел распорядиться, чтоб открыли окно, но передумал: незачем лишним ушам слышать о секретном приказе.

… — Важных персон — князей, дворян, купчин, офицерье и прочую сволочь — доставлять в штаб, лично ко мне. И женщин этого пошиба — тоже. Кроме того, у кого будут найдены ценности, — их тоже ко мне.

Оратор сделал паузу, окинул всех ястребиным взглядом и резко, словно саблей, рассек воздух рукой:

— Мы, братки и сынки мои, должны создать золотой запас нашей великой семьи не менее царской казны, чтобы жить нам всем в свободе и братстве! Чтобы не зависеть ни от одного государства, которые нас окружают, чтобы ни одно государство не могло нас раздавить. Великие, бессмертные идеи анархизма всесокрушающим ураганом пройдут по земле и сметут государственную власть во всех обществах, на всех континентах. Но для этого нужно создать у нас, в семье, где я являюсь батькой, райскую жизнь. Жизнь, которая имела бы силу притяжения земли. Жизнь, которая своим могучим, потрясающим примером заставила бы другие народы перейти на наш образ жизни, принять наши устои, нашу идеологию. Жизнь, которая заставила бы отказаться все народы от государственной власти, от государства в целом во имя всеобщей анархии, означающей царство свободы, братства и счастья.

Приступ демагогического красноречия у Махно тотчас прошел, когда его взгляд уперся в дремлющую, опухшую от горилки физиономию начальника охраны штаба.

Существует две категории ораторов и артистов, выступающих со сцены, с трибуны: одна категория — видит все, что происходит в зале, и даже выражения лиц; другая — почти ничего не видит: нервное напряжение, волнение темной пеленой застилают им глаза. Махно, когда говорил, видел хорошо всю аудиторию и менял в случае необходимости направление своей речи, тон выступления, пытаясь держать толпу в напряжении.

Батька хотел было прикрикнуть на начальника охраны штаба, но передумал: рядом и вокруг, как ему показалось, сидели такие же тупые, испитые хари. «Этому быдлу не до высоких материй. Без толку это говорить. Не понимают». И зло горечью полыни подкатило к горлу: