Сквозь страх

Измайлов хотел было уйти, но юношеское любопытство влекло его посмотреть, что там да как. Ведь в ресторанах он никогда не был. А музыка, доносившаяся оттуда, поддразнивала и тянула к себе. Из открытого окна вместе с духотой лилась песенка:

Хороших жен ищите в ресторанах,
Они, голубки, там
Воркуют по субботам, четвергам…

— Шлюха!!! Опять ты, тварь, здесь! — неожиданно донеслось из распахнувшейся двери. Длинный, как верстовой столб, мужчина вытягивал из ресторана упирающуюся девицу с растрепанными волосами. — Опять ты с новым обнимальщиком… А дома мать убивается…

Мужчина рванул ее за руку так, что девица, пролетев несколько ступенек лестницы, растянулась на земле неподалеку от юноши.

Измайлов помог встать женщине. В это время из дверей выскочил мужчина в распахнутом полувоенном френче, под которым виднелось обнаженное тело.

— Ты, сморчок, куда поволок мою бабу, — подскочил тот к Шамилю. — Да я за нее и отдельный номер червонец заплатил. — Вдруг мужчина замер и вытянул вперед шею. — Погоди, погоди… Да ты, кажись, тот хлюст, что помог бежать сегодня одному опасному преступнику. А ну, пойдем-ка со мной в участок!

Шамиль тоже его узнал — это был один из агентов охранки. Он успел лишь схватить юношу за руку, как длинный мужчина, оказавшийся рядом, схватил агента за шиворот и так тряхнул его, что затрещал френч.

— Ты, сволочь, если еще раз соблазнишь мою дочь, я тебе скальп, как медведь, сниму. — И швырнул агента, как котенка, на землю.

Длинная трель полицейского свистка резко ударила в уши. И Шамиль понял: надо бежать. Тотчас он нырнул в незнакомый темный переулок. Потом, когда уперся в тупик, перелез забор, пробежал двор, картофельный участок, перемахнул низкую ветхую изгородь и оказался на какой-то улице. Полицейские свистки, крики глушились в сознании гулкими ударами сердца и тяжелым дыханием. Вскоре, кроме своих шагов, Измайлов почти ничего не слышал: все стихло. Немного поплутав, он вышел к реке. В темноте он споткнулся о бревно, кем-то вытащенное из воды, и упал на мягкий, как опилки, песок. Так он лежал с минуту. Потом не спеша встал и присел на скользкое сырое бревно.

От берега тянуло прохладой, и пахло прелой водорослью. Небольшие волны тихо шелестели галькой. Красный бакен, чуть колыхаясь, отбрасывал на черную маслянистую воду неровные дорожки багрового света. За рекой, далеко от берега, мерцали редкие слабые огоньки. Но вот из-за облаков выглянула полноликая луна, и река, словно от радости, заиграла серебристым светом.

Измайлов еще долго смотрел на ночную жизнь реки, ощущая, что острота переживания несколько спала. Серьезная опасность на время вытеснила мысли о Дильбаре. Но чем дольше Шамиль сидел на берегу, тем больше мысли о девушке овладевали им. Эти мысли несли наслаждение, блаженство, подобное тому, которое человек испытывает, когда он вспоминает совсем недавние счастливые моменты своей жизни. Ему было хорошо, и необязательно нужно было для этого знать, что при перелистывании самых ярких страниц жизни подлинное наслаждение доставляют лишь те воспоминания, которые коротки и затрагивают свежие счастливые события. Длительные воспоминания, которые становятся смыслом жизни или смыслом существования на том или ином этапе, приносят в лучшем случае удовлетворение либо умиление, но не наслаждение.

Начавшийся мелкий дождь напомнил юноше о действительности. Он быстро встал и зашагал домой.

К утру дождь прекратился, и низко над горизонтом выглянуло рыжеватое солнце. Его слабые лучи лишь едва коснулись деревьев, переживающих пору осеннего увядания, и они, словно очнувшись, зацвели, засияли: золотым отливом березы и ивы, багрянцем клены, а рябины — яркой краснотой своих плодов.

— Ух ты! — удивился Шамиль. — Во красотища-то какая. Ну разве художник, завидев такое чудо природы, не написал бы этот пейзаж. Конечно бы написал. Не удержался бы. Вот бы сюда великого Левитана, певца осени. Еще родился бы один шедевр.

«Ужель такая красота сгинет через какую-нибудь пару недель, когда октябрь будет отсчитывать свои последние денечки, — с сожалением подумал юноша. — Оно, конечно, так. И превратится это великолепие в неприглядность, как город после сильного землетрясения». Разрушение чудного осеннего дворца природы трогало его сердце, и он вспоминал слова поэта: