Сквозь страх

Кончается октябрь, бесснежный и туманный.
Один день — изморось, тепло и дождь — другой.
Безлистный лес уснул, гнилой и безуханный,
Бесцветный и пустой, скелетный и нагой.
На море с каждым днем все реже полотенца:
Ведь осень, говорят, неряха из нерях…

. . . . . . . . . .
Пора безжизния!.. И даже ты, телега,
Не то ты ленишься, не то утомлена…
Нам грязь наскучила. Мы чистого ждем снега.
В грязи испачкала лицо своё луна…[4]

За Чуманским урманом[5] виднелось скошенное поле, через которое змейкой вилась дорога. Издали дорога казалась нарисованной темно-коричневым карандашом на золотистом от стерни поле. Она, пересекая равнину поля надвое, упиралась в крайние дома деревни Каргали. На окраине деревни лениво махала крыльями ветряная мельница. С того места, где остановился Шамиль, кроме мельницы виднелись лишь печные трубы, больше похожие на головки спичек. Он видел и крошечную трубу своего родного дома, где родился и провел больше половины своей жизни. Радость нахлынула бурным потоком и выдавила из глаз прозрачные горошины слез. Горло перехватило. Ведь дома он не был целых три года! Столько времени не видел бесконечно дорогих лиц отца и матери! И Шамиль, уставший, но счастливый, чуть ли не бегом поспешил в отчий дом.

ГЛАВА II АНАРХИСТЫ

…разверните Плутарха и вы услышите от древнего, величайшего, добродетельного республиканца Катона, что безначалие хуже всякой власти!

Н. М. Карамзин

Без правительства не может существовать… ни народ, ни человеческий род… ни весь мир.

Цицерон

Батька Махно с утра трубил сбор: приказал явиться в штаб отрядным, их помощникам и служивым из контрразведки, которую возглавлял Лева Задов.

В контрразведке с давнего времени числился и Димка Сабадырев, по кличке Мерин. И вот теперь ни свет ни заря кто-то хлопал его ладонями по щекам с такой быстротой, как при массаже, только гораздо резче.

— Вставай, олух царя навозного! Ну же! — хрипел над ним столь знакомый прокуренный бас родного дяди. — Ты же знаешь, Нестор Иванович ослушания не терпит. Выгонит из контрразведки-то, а може, велить и выпороть вдобавок. Вот дурень-то, нажрался горилки, а еще вученый. И все ета потаскуха Тоська. Спаивает парубков да выжимает из них, як из мокрых тряпок, последние капли сил, а заодно трясет и карманы. Уж больно охоча до золота. Ну погодь же, стерва! Я и до тебя доберусь, — всё больше распаляясь, долдонил начальник отряда Предыбайло. — Я те за своего племяша сделаю козью морду! Если надо, к батьке Махно пойду.

Стоило ему упомянуть слово «Махно», как Димка вскочил, словно солдат при появлении генерала, и ошалело повторял, как попугай:

— Что приказал батька? Что приказал батька? — И, не дослушав дядюшку, заторопился. — Я бегу. Бегу…

— Погодь! — Дядюшка схватил его огромной волосатой ручищей за грудь. — Дурья башка! Штоб я боле не видал тебя со стервой Тоськой!

— Но я ж люблю ее… — упавшим голосом проронил Митька. — Хочу жениться…

— Што?! — чуть не поперхнулся Предыбайло. — На этой… прости господи! Да ведь она со всем штабом спала! Теперь хозвзвод обслуживает. И там уж нет хлопца, который бы с ней не переспал! — Предыбайло не заметил, как перешел на крик. — Я те женюсь, дурак безмозглый! Не дам позорить нашу семью. — И он влепил племяшу пару увесистых тумаков. — Мы тя зря, што ли, учили? Убью! Убью, ежели ишо раз увижу с ней. А ее, суку, замордую вусмерть. Ты меня знаешь! — Он толкнул Митьку к выходу. — Пошел отседа. Бегом к батьке!