Сквозь страх

— Да пойми ты, парень, рабочие живут в диких, жутких условиях, и Советская власть не может, не будет ждать. — Соловьев начал было разъяснять ему, кому принадлежит новая власть, что она несет простому народу. Но Хатып демонстративно взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее.

— Э-э, постой, парень, — Габдуллин дотронулся до его плеча. — Так дело не пой… — Он не успел договорить: сильный удар свалил его с крыльца.

Тут же второй сторож, Никифор, кинулся на Измайлова, пытаясь оглушить его дубиной. Шамилю удалось увернуться от удара, но он был подмят нападавшим, который вцепился ему в горло и начал душить.

Тем временем Хатып распахнул пальто и начал вытаскивать из кобуры маузер. Стоявший рядом Соловьев попытался было помешать этому.

— Опомнись! — крикнул он. — Ведь против Советской власти идешь.

— По-ошел ты, хмырь, со своей властью, — Хатып попытался спихнуть его ногой с крыльца. Комиссар увернулся и бросился отнимать у того оружие. Завязалась борьба. Но купеческий прислужник был здоров как бык и вскоре свалил Соловьева на землю. Тут же в его руке оказался черный тяжелый маузер.

Пока шла борьба на крыльце, Габдуллин пришел в себя, встал с земли и достал из повозки винтовку.

— Руки вверх! — скомандовал Габдуллин, клацнув затвором. — Бросай оружие!

Купеческий сторож вскинул маузер и, не целясь, выстрелил. Пуля обожгла Габдуллину ключицу. Но тут же оглушительно ударила его винтовка. Хатып рванулся в помещение и уже оттуда выстрелил наугад, через дощатую стену сеней.

В эту минуту Соловьев выхватил из кармана наган и несколько раз пальнул из него наугад, не видя стрелявшего. Комиссар оглянулся: Габдуллин бессильно привалился к колесу пролетки, зажимая пальцами кровоточащую рану. А справа, метрах в пяти, мордастый детина, придавив к земле Измайлова, пытался задушить его. И худо пришлось бы Шамилю, если бы не Василий Николаевич Соловьев подбежал к ним и ударил по голове Никифора рукояткой нагана. Тот беззвучно повалился на бок.

— Ты жив, Шамиль?

Юноша открыт подернутые туманной пеленой глаза и прошептал:

— Кажется…

— Ну и хорошо. Хорошо, мой дорогой. Я сейчас. Сейчас вернусь.

Соловьев побежал в дом, и вскоре оттуда донеслись приглушенные хлопки выстрелов. Минут через пять на крыльце появился комиссар, вытирая рукавом пот со лба. Он сунул наган в карман и подошел сначала к раненому Габдуллину, усадил его, как ребенка в пролетку и тут же подогнал лошадь к Шамилю.

На вопросительный взгляд Измайлова он сухо ответил:

— Убежал супостат через окошко.

Соловьев помог юноше подняться с земли. Шамиль дышал тяжело, с глухим хрипом, и ноги его не держали. Он ухватился обеими руками за пролетку, а лицом уткнулся в сиденье.

— Фу-ты… Думал, что все… Уже сознание уходило… Если бы не вы… конец бы…

На следующий же день дом купца Галятдинова был заселен рабочими и бездомными. В жилищный фонд чистопольского Совдепа были переданы и все другие дома местных богатеев. Многие из них бежали на второй же день революции, как бежали и их ярые прислужники. И Хатып Хайдаров скрылся. Его разыскивали по всему городу как преступника, тяжело ранившего представителя власти, но эти усилия пока что ни к чему не привели.

— Ничего, найдем! Никуда он от нас не денется, — сказал Соловьев лежавшему в постели Шамилю Измайлову. — Вот только надо сейчас нам дела наладить.

Василий Николаевич настоял, чтобы Измайлов остановился у него дома. Но уже на другое утро, чуть оправившись, Шамиль заторопился домой, к себе в деревню. Соловьев пытался уговорить юношу, чтобы тот пожил у него, но тот не хотел больше оставаться в городе, да еще быть обузой у такого занятого человека, как комиссар Соловьев. Василий Николаевич, уступив просьбе своего юного друга, помог ему с лошадью, и Измайлов после обеда выехал домой. Они тепло распростились, и никто из них не знал, что вновь встретятся через полгода, весной тысяча девятьсот восемнадцатого года.

* * *

…Всю оставшуюся осень и лютую снежную зиму Измайлов учительствовал в соседней деревне Верхние Челны, что в десяти верстах от Каргали. Боролся с безграмотностью. Новые революционные власти за эту работу определили ему жалованье — десять килограммов пшеничной муки в месяц. В столь тяжелое, голодное время для страны это было совсем немало. Теперь-то уж Шамиль не сидел на шее у своих родителей.

Работал Измайлов увлеченно, с утра и до поздних сумерек. День проходил быстро. А вот с наступлением темноты жизнь в деревнях уезда замирала. В редких домах светились окна, то жгли лучины и горели коптилки. Но и коптилки, как лучины, горели недолго — не хватало керосина. При такой скудости света вечера были длинными и скучными. Сутки тянулись медленно. И зима казалась Шамилю нескончаемой, с ее высокими, чуть ли не до крыши деревенских бань, сугробами, с занесенными снегом дорогами и улицами, с жуткими завыванием по ночам голодных волков, коих расплодилось в эти краях видимо-невидимо, потому как всем было не до них.