Сквозь страх

В это раннее июньское утро двадцатипятилетний Гирш Олькеницкий огромным усилием воли сумел одолеть сон, который могучими невидимыми путами упрямо клонил его голову к круглому валику мягкого дивана. Сполоснув холодной водицей лицо, он сел разгребать деловую корреспонденцию. Но воспаленные глаза слезились и буквы плавали, будто они находились не на бумаге, а в белой ванночке, наполненной молоком. Председатель губчека встал и подошел к окну. На улице слегка курился, как осенью, туман, который, однако, уже расплывался по воздуху неровными рваными клочьями, напоминая прозрачную белесую легкую ткань. Такую ткань из тумана он часто видел по утрам на Каме, где отбывал очередную ссылку. Именно глядя на растворяющуюся в воздухе материю тумана, ему однажды почему-то, кроме прочих, пришла мысль, которая первоначально показалась странной, даже где-то излишне драматизированной. Но потом, насколько часто Олькеницкий задумывался над проблемой усовершенствования орудий смерти и средств ведения войн, настолько все больше убеждался, что человечество в конце концов ведет себя в тупик, — в лоно страшных переживаний, а возможно, к полному самоистреблению, самоуничтожению. А разве этот кошмар возможен? Вполне. Человеческая мысль, материализовавшись, взвилась в заоблачные высоты — взлетали боевые аэропланы, сея бомбы смерти; мысль проникла в морские глубины — в пучину их начали погружаться корабли и, пройдя под водой десятки, сотни миль, снова всплывали, чтобы нанести страшный удар. Пулеметы косили людей, как коса траву. Появились танки и броневики. Если люди с помощью аэропланов, подводных лодок, танков одним махом могут уничтожить сотни и даже тысячи людей, то какое же будет детище научно-технической военной мысли через лет двадцать — тридцать? Страшно подумать! Ведь эта адская мысль человека и впредь не будет дремать. Она будет еще мощнее и усилится в геометрической прогрессии. И создадут такое оружие, которым будут убивать десятки, сотни тысяч в один, как говорится, заход. А уровень-то сознания у человека не поспевает за этой неудержимой, стремительной, как молния, мыслью. Сознание человека — его доброта, участливость к чужим бедам, борьба с алчностью и эгоизмом — все больше и больше отстают от научного прогресса. Отмеченные черты человека хотя вроде и отличаются от сознания пещерного человека, но и не перешагнули уровня сознания феодальной общественно-экономической формации.

Оружие чрезвычайно опасно для людей. В ином случае это напоминает то, как несмышленому дитяти дают в одну руку зажженный факел, а в другую — начиненную порохом бомбу.

«Чудно как устроен человек, порой какая-то мелочь, какой-то непримечательный факт или явление могут воскресить давнишние размышления или переживания, желания или забытые радости». Он тяжело вздохнул и вслух произнес:

— Какая же громада дел только по воспитанию людей ждет нас! А ведь это неотложные дела. А тут еще контра…

В тот день председатель губернского ЧК решил спозаранку переговорить с Измайловым. Он еще минувшим вечером хотел с ним обсудить некоторые новые сведения, поступившие от начальника управления милиции Гофштадта. Но непредвиденные обстоятельства заставили его отложить разговор с Измайловым.

…А за неделю до этих событий Шамиль Измайлов упорно силился отыскать концы, за которые можно было бы ухватиться, как за прочные поручни, и дойти по ним на ощупь в туманной неизвестности к порогу дома, где живут разыскиваемые ЧК люди. Эти концы — поручни — он пытался нащупать, изучая среду прошлого обитания уголовника Мусина, гравера Дардиева и германского агента Перинова по кличке Двойник. Из этих семи дней поисков Измайлов потратил почти целые сутки на «копание» в архивах бывшего губернского жандармского управления. Там он наткнулся на две сильно измятые маслянистые бумажки, словно ими вытирали грязные кухонные столы. Ему показалось, что бумаги могли пролить свет на всю эту запутанную историю. Шамиль чисто интуитивно полагал, что и Дардиев, и Двойник, и даже Мусин связаны между собой невидимой нитью. Если и не связаны, то по крайней мере дороги этих людей прямо или косвенно пересекаются. Но каким образом — пока что не знал.

Измайлов, пытаясь вывести себя из какого-то ровного, безразличного состояния, очень близкого к равнодушию, читал и перечитывал эти две бумаги. Но они почему-то не высекали ту самую искру в сознании, которая вызывает вспышку озарения, рождение дельной мысли, неожиданной догадки. Хотя сами по себе документы были любопытны.