Сквозь время

Его звали Владиславом, того мальчишку, который защитил девочку. Уже через несколько месяцев эти двое мило возвращались со школы домой, беседуя на самые разные темы. Он был эрудированным мальчиком, в классе все шутливо называли его вундеркиндом, но Констанция всегда видела в нем нечто отталкивающее. Годом ранее Владислав весьма симпатизировал сестренке Еве, но как только тот, стал уделять ей свое внимание, милая леди напрочь выбросила из головы свои мечты на этот счет. Однажды Владислав даже подбросил милую маленькую открытку в форме сердца в почтовый ящик, в которой он слишком просто вырисовал три слова «Я люблю тебя», но сколько поистине было чувств вложено в этой краткости. Особенно на это глубоко уделяла внимание мать девочек, она была горда, что этот умный мальчишка из очень хорошей семьи уделяет знаки внимания в сторону одной дочери. Порой Ева даже гостила у Владислава, они играли в прятки, рассматривали книги с детскими рассказами и сказками. Перед ней расстилался целый шкаф с корешками детских новеньких книг, и под их надзором Еве становилось не по себе: читать такое она не любила, но ей было стыдно в этом признаться. А Владислав, уверенный в схожести литературного вкуса, одалживал ей одну, другую, менял их на следующие, когда она возвращала ему обратно, так и не прочитав их: ее мало интересовали пустые рассказики, которые со временем вылетают из головы напрочь. Другое дело, «Приключения Тома Сойера» Марка Твена, которое перед сном читала девочкам их любимая бабушка, или «Приключения электроника». Констанцию забавляли эти походы сестры к новому другу, она высоко чтила это слегка безразличное отношение Евы к влюбленному мальчишке, но тут же вспоминала ее горячие фрустрированные чувства к Виктору и вновь забавлялась. Такова была несносная леди, такая неповторимая, как две капли схожая с сестрой, но совершенно другая.

Palermo, June 2008

Цвет мандаринов насыщал томное сумеречное небо, бросающее рефлексы то тут то там на верхушки домов, шляпки деревьев, на чудные щиколотки Селестины, так изящно летящей куда-то вперед, что сам летний теплый ветерок менял свое направление к ее сущности, грациозно подгоняя к чему-то, видимо, стоящему для милой девочки. В ее завитых средне-русых локонах порхала перламутровая лента, небрежно заключенная в бант, на лице девчонки отражалась невесомая радость. Она несла перед собой стопку книг, пять или шесть, в новеньком для того времени переплете, и пребывала в некоем наслаждении, неведомом никому более. Она порхала как бабочка, а за нею как за Сидхартой едва распускались лотосы. Селестина забежала под арку во внутренний дворик, звуки отдаляющихся каблуков эхом отразился в ушных перепонках каждого прохожего. Все они оборачивались, и скорее причиной были не сами звуки, а странная энергетика, излучаемая от девушки, так удачно настоянная в аромате приятной туалетной воды Габриэль Мэдисон, ее матери.

Наконец она сняла свои изящные босоножки, подхватила их в левую руку и побежала по раскаленным камням, по стеклам, по горячей желтоватой, но такой уютной летней пыли. Это был ее город, ее улочки, запах этого местечка, моря с песком, который напрочно вклеился в ее кожные клетки, дабы напоминать ей, какому именно месту принадлежит ее молодая душа. Зной стоял еще над наивными людьми, прогуливающимся по старым улочкам Палермо, такого грязного и будто брошенного.

– Селестина, ты снова бегаешь босиком? Мало ли что ты можешь вогнать себе в ногу, ты только вспомни, как к тебе в ногу вошел гвоздь месяц назад, – вечно твердили ей мама с бабушкой.

– Вот именно, тогда я была в сланцах, а теперь я без них. Я смотрю себе под ноги.

Каждое лето в компании своих родителей, а иногда и любимой бабушки Авроры, Селестина, как правило, на поезде, выбиралась из своего богом забытого городка Бьеллы в этот курортный и самый прекрасный город Палермо. Ей было тринадцать, и ее чувство собственной важности, амбиции и воля бурлили в ней стремительно вверх. Она даже завела дневник, утаив этот факт, конечно, от всех, как это обычно бывает с подобными меланхоличными девочками. Ее подруга, Инэс, тоже вела подобную рукопись, но она была наделена скучным повествованием будней. Селестина порой глумилась над этим, «ведь настоящий дневник предназначен для глубоких тайных мыслей, которые вряд ли еще раз навестят даже самую гениальную голову, ибо наше восприятие меняется каждый день, а ощущения и подавно».

Одна из первых записей Селестины:

«Прошлого и будущего не существует: есть только настоящее.

Я просыпаюсь и чувствую запах жареной картошки. Который час? Открываю глаза, эта комнатка кажется такой маленькой в сравнении с моими мыслями. Слышны чьи-то женские шаги, конечно мамы. Поворот дверной ручки…

– Селеста, вставай, иди завтракать.

Месяц назад мне исполнилось тринадцать. Всегда считала, что это самый прекрасный возраст. Я начала пользоваться косметикой, глупо, не правда ли?