Сквозняк из прошлого

О квартиранте Атмане (преподавателе французской литературы в американском колледже) Набоков задумал написать рассказ еще в 1951 году, но из дневниковых заметок ничего не вышло, часть материала была использована в «Пнине», часть – в рассказе «Сестры Вейн». В «Сквозняке» Атман стал эпизодическим закулисным персонажем, а г-н Тамуорт (по названию английской породы свиней), секретарь знаменитого писателя «мистера R.», – действующим, но второстепенным лицом. Тема прозрачности стен и доступности чужой жизни в этом наброске только бегло намечена, однако в нем уже определены важные черты героя будущего романа – одиночество и беззащитность.

Емкий и исчерпывающий конспект «Сквозняка», его философско-тематический исток, обнаруживается в поэме «Бледный огонь», написанной в 1961 году для одноименного романа (строки 549–556):

Презирая всех богов, со включением большого «Б»,

IPH^[60] заимствовал периферийные осколки

Мистических прозрений и предлагал советы

(Янтарные очки против затемнения жизни),

Как не впасть в панику, пока тебя превращают в духа:

Бочком^[61], скользя, как выбрать гладкую кривую и лететь, словно на салазках,

Навстречу плотным предметам, проскальзывать сквозь них

Или давать другим сквозь вас передвигаться^[62].

Здесь мы находим некоторые основные линии будущей книги: посмертный опыт, превратности немыслимой метаморфозы, прозрачность душ и предметов. В еще более глубоком слое авторского прошлого завязь «Сквозняка» обнаруживается в стихотворной драме «Смерть» (1923) и в повести «Соглядатай» (1930), в которой самоубийца Смуров, схожим с героем «Смерти» образом полагающий, что он мертв, по выходе из госпиталя видит привычный Берлин глазами призрака: «я знал теперь, что после смерти земная мысль, освобожденная от тела, продолжает двигаться по кругу <…> и что потусторонняя мука грешника именно и состоит в том, что живучая его мысль не может успокоиться, пока не разберется в сложных последствиях его земных опрометчивых поступков. <…> Я видел себя со стороны тихо идущим по панели, – я умилялся и робел, как еще неопытный дух, глядящий на жизнь чем-то знакомого ему человека»^[63].

Пять лет спустя Набоков вновь обратился к теме потусторонности в «Приглашении на казнь» (1935), в котором проблема фатального одиночества и «непрозрачности» Цинцинната в мире этом разрешается его переходом в мир иной: «И Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему»^[64]. «Сквозняк из прошлого» подхватывает эту концовку – Хью Пёрсон в закольцованной композиции книги после смерти направляется в ту же сторону, встречаемый голосом подобного ему и даже знакомого существа, его spiritus familiaris, причем условности «тутошнего» мира «Приглашения» и «преступления» Цинцинната, заключенного в камеру за «гносеологическую гнусность», в «Сквозняке» отвечает релятивная топонимика основного места действия, фиктивность «преступления» Хью (схожим образом осужденного за свою подозрительную инаковость) и его застрявшая в прошлом гостиничная комната, из которой нельзя выйти. Варьируя в позднем английском романе темы и мотивы «Соглядатая» и «Приглашения», Набоков задается вопросами, которые в более ранних книгах лишь подразумеваются, – о степени проницаемости для духов человеческих и предметных сущностей, о мучительности перехода из материального состояния в идеальное, об эфемерности категорий прошлого и будущего за границей бытия.

Читатель, малознакомый с Набоковым, не читавший его незаконченного русского романа «Solus Rex» (1940) и «спиритического» английского рассказа «Сестры Вейн» (1951), может счесть всю эту инфернальную параферналию поздней иронической интерпретацией популярного некогда в Англии и Америке жанра ghost story. Особенность же Набокова состоит в том, что, принимаясь в разные годы за «роман призрака», он всякий раз избирал наиболее трудный и по самой своей сути чуждый пародийности (заметной во многих других его вещах) метод изложения, добиваясь такого эффекта, о котором в свое время эмигрантский критик Георгий Адамович, Набокова не терпевший, с чудовищной проницательностью писал так: