Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

– Стоять, это приказ! – вопили офицеры им вслед, как бешеные. – А ну стоять!

Но солдаты не останавливались, а пробирались обратно в дыру и шли на свет, их глаза слезились от яркого полуденного солнца; только Великий План, согласно которому храм уже несколько дней поднимали над Портой, отбрасывал тень на столицу не’Мира. Вокруг огромных строительных лесов, которые доминировали в небе над Портой, еще сыпались дома из Мандрагоры, превращаясь в пыль на улицах великой столицы и уничтожая ее центр.

А в Мире к армии незримых учеников начали присоединяться мэтрэгунцы из «Бабиной бородавки» и поселений вокруг Мандрагоры, которые, пробудившись из-за криков и грохота, оседлали коней или отправились в город пешком, вооруженные факелами, вилами и яростью, полные решимости наконец-то покончить с этим безумием. Их собрал Мишу, сумевший выбраться из города, – теперь он возвращался с помощниками, чтобы сражаться до последнего вздоха, а заря надвигалась за ними по пятам. Однако незримые ученики так хорошо сделали свое дело, что еще до того, как ослепительный диск солнца появился над горами целиком, тишину в Мандрагоре больше не нарушал ни один голос над’Человека. Однако мэтрэгунцы, впервые за долгое время вновь собравшись в городе, думая об одном и боясь одного, оставались на крышах.

И тогда Новый Тауш показался мэтрэгунцам – в чистом одеянии, не запятнанный ни кровью, ни грязью, – и поднял руки в жесте ликования, объявляя о том, что первое сражение закончилось.

– Слава тебе, святой!

– Спасибо, святой!

– Но вы сами видите, – продолжил он, – что тучи продолжают пожирать наш город. Война не закончилась. Будьте готовы, мои возлюбленные мэтрэгунцы, соберитесь с силами и не отчаивайтесь!

Новый Тауш повернулся к ним спиной и пошел в лес; никто не спросил, куда и зачем, ведь они были уверены, что все хорошо, что ни один поступок святого не может быть совершен во имя зла. Они опять узрели чудеса собственными глазами, а те, кто побывал в самой гуще битвы, рассказали, как платформы сами отвязывались от домов, как над’Люди падали с крыш с пробитыми лбами и разрубленными затылками, как из домов раздавались звуки побоища и тела воинов разваливались на части. Только святой – их святой – мог такое устроить, решили все, и радовались до полудня, когда разошлись, чтобы собрать трупы и сложить их на крышах. Мэтрэгунцев сберегли, чтобы похоронить их за пределами города, а над’Людей протащили по крышам, чтобы все на них поглядели, и сбросили в скрытые тучами пропасти.

– Только гляньте, каких тварей извергает земля! – говорили люди и кривили губы от омерзения.

Вечером, позади «Бабиной бородавки», мэтрэгунцы развели огромный костер и сожгли в нем зверей из над’Мира, которых сами и зарубили, а потом сидели у огня всю ночь и все утро, оплакивая погибших и думая о том, что еще свалится им на голову.

* * *

Через трещины в стенах БартоломеусПалма слышал шум битвы, через решетку видел клубящиеся за стенами тучи, а еще чувствовал, как Мандрагора содрогается то ли в родовых схватках, то ли в предсмертных конвульсиях. Он предположил, что это начало конца, и начал биться изо всех сил в дверь темницы, куда его насильно привели, но хрупкое тело Палмы не могло соперничать с крепкими замками мэтрэгунцев. В стенах были только узенькие окна, в которые можно лишь высунуть лук с наложенной на тетиву стрелой – однако узник подумал, что для побега кость за костью их будет достаточно. Пока снаружи протекало яростное сражение, БартоломеусПалма начал сражаться с собой или, точнее, с Палмой: сдирая кожу и плоть с костей, он плакал не от боли, но от грусти, ведь ему пришлось так скоро в третий раз расстаться с любовью всей своей жизни.

Он вытягивал вены, выдирал сухожилия, и кровь текла ручьями по соломе и пыли, сворачивалась в сгустки былой жизни. К рассвету Бартоломеус освободил свое тело от плоти от макушки черепа до фаланг пальцев ног, и ему стало холодно. Он начал вытаскивать кости из суставов, ломая остатки хрящей и брызгая сгустками лимфы из отверстий, еще наполненных кровью. Последние капли вытекли из него в тот самый момент, когда первые солнечные лучи проникли в окошки темницы, а снаружи над городом опять воцарилась тишина. Бартоломеус кость за костью проник сквозь трещины в стенах, оставив позади груду мяса, в то время как снаружи выросла груда костей. Завершающим жестом одна костяная рука, прикрепленная к пустоте, именуемой Бартоломеусом, схватилась за край и выскочила в траву, растущую снаружи.

Тем временем в лесу Женщина-Тень попыталась спрятаться за кустом и наткнулась там на кого-то, сжавшегося в комок от холода. Они были похожи: одинаковые строгие одежды, серовато-синяя кожа, тяжелый взгляд; это была другая святая, моложе. Окинув друг друга взглядами, женщины одновременно спросили:

– Как тебя зовут?

Но ответила только одна, молодая.

– Карина Путрефакцио, – сказала она.