Слабое свечение неба

Савельев явственно вспомнил рассказы братвы в батальоне про закопанных живьем вместе с родителями детишек из пригородов, про сожженные маленькие трупы на сельских, измятых гусеницами проселках, поднял ладони, доверительно проговорил:

— Да я ж казак, парень. С Луганска. Наши скоро придут, ты не бойся. Ну, давай глянем, что с мамкой твоей…

Под ссохшейся от крови тряпкой лица и головы у женщины почти нет. Видно, стесало все нужное для жизни сброшенное взрывом бетонное перекрытие, осталась только маленькая частичка мозга, погрузившая уже убитую, но еще дышащую, в милосердную кому.

— Давай руку-то, малец! — Шипит у окна Мыза, ежесекундно оглядываясь, стволом автомата сканируя уничтоженный двор дома, — Сначала сам, потом сеструху свою. Кто ее тут ловить будет. Да не шуми, ей богу дождемся бандеру, как пить дать…

— А маму вынимать, маму-то?! — отчаянно шепчет Савельеву вниз паренек, — Дядя, давай ее, мы вытянем!!

— Что там? Трехсо-о-отая? По тяжелой? Носилки мастырить надо? — Вопрошает с дневного света издерганный Мыза, — Чего молчишь-то, Жо-о-ора?!

Савельев вздыхает в темноте. Тут врачом быть ни к чему. Женщина мертва, ясно, хоть и дышит еще. Не унести ее, далеко и опасно, к тому же все равно без толку. Кряхтя, выбрался из подвала на улицу, взял в руки холодные ладошки пацана, мягко и тихо сказал ему:

— Нельзя мамку трогать. Завтра наши в атаку пойдут, медика приведем. Она тут, в подвале, в безопасности. Ей лучше здесь. Ты верь мне, Мотька. Так нужно.

На один миг лицо мальчика чуть сморщилось, предательски скривился рот, покраснели брови, и слезы быстрыми стеклянными каплями побежали по грязным щекам, чертя блестящие линии. Он не заплакал в голос, сдержался, обнял растрепанную сестренку, едва не срываясь на мальчишеский рев, глухо сказал:

— Ладно. Только я этот дом запомнил. Вернусь сюда. Пошли, мужики…Катька, вон, есть хочет.

Они перебежками миновали один двор, следующий, свернули к бывшему детсаду, который вровень с землей изутюжили «Грады» не понять уже — с которой стороны — там спустились в овражек и побежали почти в рост, прикрытые ивовыми лысыми ветками. Савельев чувствовал маленькие детские руки на своей шее, прижимал малышку к груди, балансировал, с трудом вынимая облепленные раскисшим черноземом ботинки, смотрел, как бежит впереди мальчонка, часто оглядываясь на него и свою маленькую сестру. Откуда-то, с той стороны, углядели их, стеганула — та-та-та — ленивая пулеметная очередь, но низко, с недолетом.

— Давай быстрее, ребя-я-ята!! — хрипло, раскашлявшись на бегу, заорал Мыза, — Щас с гаубиц дадут! Х-о-ооду!

И точно, через пару минут гулкое — бумм!! — раз и другой принеслось из-за леса, подняло тучи ворон с присыпанных снегом полей, воздух наполнился шорохом с неохотным завыванием на излете и смерть прилетела по истерзанным остаткам Матвейкиного дома. На секунду мальчишка остановился, дождался запыхавшегося Савельева, крикнул ему:

— Дядя, там мамка!! Убили они ее?!! Ну, скажи!

— Беги, сынок!! Маме твоей не больно, ты верь мне! Ей больше всего хочется, чтоб вы жили.

Они бежали мимо пустоглазых домиков, измочаленных в щепки яблоневых садов, сгоревших машин и непаханых, зарастающих пустошей. Гул гаубичных взрывов не давал угомониться птицам, и они при первой возможности с радостью исклевали бы трупы виноватых в этом спешащих мимо людей.

2

И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать,

и возненавидят друг друга…

и по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь..

претерпевший же до конца — спасется.

(Евангелие от Матфея 24:13)

— Да ты ж пойдешь в школу уже, Мишка, или не? — Бабушка Женя влажной пухлой рукой приглаживает вихры ковыряющему в тарелке обжигающую жидкую манную кашу внуку. Мише и самому жарко. Соседка Зоя без меры топит со своей половины облупленное, охающее временами желтое тело квартирной печки — одной на четыре комнаты, а говорить с ней — без толку. Когда Зоя в настроении, спровадит толстого своего, ровесника Миши, сына Сережку на долгую прогулку по замусоренным подворотням и ждет, щедро разукрашенная косметикой, очередного кавалера, тогда с ней можно иметь дело. Угостит каменным старым пряником в табачных крошках Мишку, бабушке Жене, улыбаясь, скажет:

— Чего ж ворчишь, баба Женя? Не всю жизнь мне одной в кровати куковать. Оттого и топлю пошибче — холодно мне без дяденьки. Жуть как, аж ноги леденеют…