Слабое свечение неба

Дом их — на перекрестке, недалеко от школы. Прилепился одним деревянным черным боком почти вплотную к стене Станции скорой помощи, дальше военкомат, потом — желтый, с колоннами, клуб глухонемых. Бабушка говорит — будто Большой театр, мол, очень похоже. Глухонемые, в основном ребята постарше, ходили в свой клуб каждый день, что-то там делали до обеда. Удивительное дело — парней глухих много, а девчонок совсем не видать. Правда, однажды прибежал сосед, толстый Серега, потащил Мишку на улицу глядеть — там, совсем неподалеку, в густых пылевых клубах с диким ревом хлестались яростно меж собой глухие.

— Из-за бабы глухари схватились! Девчонка тут у них недавно объявилась, тоже ихняя, — шептал, будто его могли услышать, Сережка, — А заматериться, вишь, не могут!! Вот и мычат! Мне дак аж страшно…

Напротив, через дорогу, построили недавно пару высоких красных многоэтажек. Туда заселилось много людей, и ребят ровесников тоже стало рядом — уйма. Сперва Мишка с толстым Серегой опасались с ними общаться — побьют, как пить дать, их там целая ватага, но однажды, цветущим майским вечером все же пересеклись у водяной колонки, рядом со своим деревянным домом, благодушно высыхающим на весеннем ветру после стылой зимы.

— Ааа, это вы тутошние?! А мы глядим — посоны какие-то шныряют! Пошли на ту сторону, за улицу? Мы дак щас идем на «букварь» борзых колотить, — предводитель кодлы с новых домов — высокий и огненно-рыжий, с веселыми глазами, — Да не боись, вы ж с нами! Я — Дюша! Давай, хватай, вон рейки валяются, да пошли. Или каменухи может есть?

Сережка сосед, сопя, вытащил из-за пояса рогатку на аптечной резине, добротную. Кто-то из новых друзей, жилистый и борзый, выхватил рогатку из его пухлых пальцев, пошла по рукам каменуха, пиши пропало.

— Тебе зачем, пухлый? — резонно спросил кто-то из толпы, успокаивая, — В тылу у нас будешь, не ссы…

— Ээээ, Фома, а ну отдай, — скомандовал рыжий, — Держи обратно, целься там получше токо. Как тебя, Серега? Ну, давай, пошли…

Жизнь настала новая. Мишка на крыльях летал целое лето — до того радовался ватаге, тем более, что пошли с сентября новые друзья в их же школу, в соседний класс. Надо сказать, среди Мишкиных одноклассников имелись пацаны, из-за которых ходить на уроки особо не хотелось. Мало того, что шпыняли без конца толстого Серегу, крупного, но слишком доброго и скромного, раздавали тумаки всем, направо-налево, с шестого класса дымили прямо на уроках, на портвейне плотно сидели, да это бы полбеды. Хуже всего Мишке приходилось, когда на перемене окружали его толпой в коридоре, и один, с гадючьими глазами, шипел, но чтоб всем слышно было:

— Ну, чо, Моше Аронов-жид — по веревочке бежит, мацу жрал сегодня? Мож, мене осталось? Ну-ка, пацаны, тряхани его ранец, поди там папка-яврей ему заначку какую отсыпал…

Прочие ребята и девочки отворачивались, становясь будто непричастными, но всё видели и слышали, поэтому Мишка каждый раз кидался в драку, молотя куда попало кулаками, бывал бит и ходил с фингалами. Дома бабушка и мать охали, жалели Мишку, а папка писал из-за Урала, куда уехал, и остался там на заработках, длинные добрые письма:

«…А еще, сынок, скажу тебе — на ребят не сердись, и потом, вырастешь, привыкнешь, что любить тебя только родные могут, и то — не обязательно. Вины твоей, и моей в том нет — так сложилось в мире. Знай, мальчик, — ты мой самый родной, и хочется мне для тебя счастья. Маму и бабушку поцелуй. Да, не забыл чуть — я тебе пальто справил хорошее, с цигейковым воротником, хотел сам привезти, только захворал. Отправлю поездом с проводником, телеграмму дам. Носи на здоровье, оно теплое…»

Детство и юность мелькнули солнечной весенней радостью, отшумели пыльной тополиной листвой, закончились техникумом, срочной службой в танковом учебном полку под Самарой, сумбурной женитьбой и бабушкиной с мамой могилками. Стало быть, думалось Михаилу, теперь-то любить меня вовсе некому. Старый его, родной до боли, измученный временем, дом давно снесли, друг Серега после армии так бабу и не нашел, тихонько пил в общаге, работал экскаваторщиком, по выходным дремал с удочкой на заросшем берегу городской речки, понемногу таская плотву своему коту на обед.

Мишка женился на крикливой, добродушной в общем-то, шумной девушке, в ту пору студентке педучилища, переехал к ней в квартиру в недалекий сонный райцентр, где ее большая, невероятно веселая и постоянно орущая семья занимала двухквартирный барак, зажил в суете, зато накормленный ежедневными щами с разъехавшейся капустой, обстиранный и не одинокий. Жизнь текла гладко, методично, но, на его вкус, чрезвычайно суетливо и шумно. Казалось Мишке, будто жена Галина, теперь уже школьная учительница, мать троих детей, обладательница шубы и кожаных штанов является ничем иным, как переводной картинкой, слишком долго пролежавшей в блюдце с тёплой водой, и теперь ползущей яркими лепестками в разные стороны, тонущей, теряющей цвет безделушкой.