Слава моего отца. Замок моей матери

– Ну что вы! Что вы! Нельзя же так расстраиваться. Пойдемте-ка со мной, пропустим по стаканчику! И никаких отказов! Вам станет лучше!

Он заставил отца с матерью выпить по рюмочке виноградной водки, которую оба они героически проглотили, как пьют лекарство, затем принес для нас с Полем крем-ликер какао[31], а сестричке чашку молока, которой она страшно обрадовалась.

Мы снова отправились в путь с новыми силами, но в большом смятении. Отец, не на шутку разгорячившись от двух глотков алкоголя и, видимо, принимая свой рюкзак за солдатский ранец, чеканил шаг, но взгляд его потух, а лицо словно окаменело.

Мама казалась мне хрупкой, как птичка. Мы с Полем тащили сестренку, которая, крепко держа нас своими маленькими, чуть растопыренными руками, не позволяла нам вилять.

Пришлось сделать тот самый огромный крюк, и на всем этом пути никто из нас не проронил ни слова.

Лили, не дождавшись нас у подножия Ла-Трей, двинулся нам навстречу, так что мы застали его уже стоящим на перекрестке в Ла-Круа.

Пожав мне руку, он поцеловал Поля, затем, покраснев, взял из рук мамы ее ношу. У него был какой-то праздничный вид, но вдруг он забеспокоился и вполголоса спросил у меня:

– Что случилось?

Сделав ему знак молчать, я чуть поотстал от отца, который шел впереди словно лунатик, и вполголоса рассказал ему о трагедии. Казалось, он не придал ей должного внимания, но, когда я заговорил о протоколе и о штрафе, он побледнел и удрученно остановился.

– Он записал все в свою записную книжку?

– Сказал, что запишет, и наверняка уже сделал это.

Вместо ответа Лили присвистнул. Штраф для жителей его деревни означал разорение и бесчестие. Однажды в холмах был убит жандарм из Обани, и было это делом рук вполне добродушного крестьянина, который пошел на это только потому, что тот собрался оштрафовать его.

– Вот так так, – расстроенно протянул Лили. – Ну и дела…

Он пошел вперед, понурив голову. Время от времени он бросал на меня взгляд, в котором читалось отчаяние.

Поравнявшись с деревенским почтовым ящиком, он вдруг сказал:

– А если поговорить об этом с почтальоном? Он, наверное, знает этого сторожа. И у него тоже есть фуражка. – В его понимании фуражка была признаком власти, он думал, что фуражки могли найти общий язык друг с другом. – Завтра утром поговорю с почтальоном.

Наконец мы добрались до Бастид-Нев: дом ожидал нас в полумраке под кишащей воробьями большой смоковницей.

Мы помогли отцу распаковать вещи. Он был мрачен и время от времени производил горлом какой-то недовольный звук. Мать безмолвно готовила кашу для сестренки, пока Лили разжигал огонь в очаге под чугунком.

Я вышел из дома полюбоваться садом. Поль уже залез на оливковое дерево, из всех его карманов доносилось стрекотание; у меня защемило сердце: вокруг была такая красота, я сам себе наобещал столько радостей, но от них не оставалось ровным счетом ничего.

– Я поговорю об этом со своим отцом, – тихо пообещал Лили, подойдя ко мне, и, сунув руки в карманы, двинулся через виноградник Орньона.

* * *

Вернувшись в дом, я зажег керосиновую лампу «Матадор», поскольку, кроме меня, никто до этого не додумался бы. Несмотря на жару, отец сидел перед очагом и смотрел, как пляшет пламя. Скоро закипел суп, зашипела яичница. Поль тоже вернулся и помог мне накрыть на стол. Желая показать родителям, что не все еще потеряно, мы с большим усердием выполнили свою обязанность, но при этом говорили вполголоса, словно в доме лежал покойник.

За ужином отец вдруг повеселел и разговорился. Шутливо воспроизводя то, что мы пережили, он очень смешно описывал сторожа, наши пожитки, разбросанные по траве, и пса, который рвался к колбасе. Поль громко хохотал, но я прекрасно понимал: отец из кожи лезет, чтобы рассмешить нас, но мне хотелось плакать.

Ужин не занял много времени, мы с Полем пошли спать.

Родители оставались внизу для того, чтобы разложить по шкафам запасы съестного.

Но снизу не доносилось иных звуков, кроме приглушенного шепота.

Четверть часа спустя, убедившись, что Поль спит, я босиком бесшумно спустился по лестнице и стал подслушивать их разговор.

– Жозеф, ты преувеличиваешь, это просто смешно. Не гильотинируют же тебя.

– Разумеется, нет, – отвечал отец. – Но ты не знаешь, каков инспектор академии. Он пошлет рапорт ректору, и все может кончиться увольнением.

– Ну что ты говоришь! Это выеденного яйца не стоит.

– Возможно. Но для вынесения официального выговора учителю этого вполне достаточно. Для меня выговор равняется увольнению, поскольку я сам попрошусь в отставку. Невозможно оставаться на преподавательской должности, имея выговор.

– Как! – ошеломленно проговорила мать. – Ты готов отказаться от прав на пенсию?

В доме часто заходил разговор о пенсии как о некоем волшебном процессе, вследствие которого школьный учитель превращается в рантье. Само слово «пенсия» было неким магическим заклинанием, которому не было равных. Но в тот вечер и оно оказалось бессильным, отец печально пожал плечами.

– Но что ты будешь делать? – спросила мать.

– Не знаю, буду думать.