Слава столетия. (исторические повести)

Старший сын (Попов).

Отче мой драгий! Отче любезнейший!

Дмитревский. Погоди, погоди, Телодвижение должно быть прежде словес. Вот так. Сначала воздеваешь руки, а потом говоришь. (Показывает.) «Отче мой драгий!» Продолжай.

Старший сын (Попов).

Отче мой драгий! Отче любезнейший!
Аз есмь по вся дни раб ти смиреннейший.
Не смерти скоро аз желаю тебе,
но лет премногих, як самому себе…
Любо приемля благословение,
обещая ти повиновение.
Желаю всегда аз с тобою быти,
в обоем щастии с отцом моим жити.
Всякие труды готов поднимати,
отчия воли прилежно слушати.

Отец (Дмитревский).

Буди на тебе благословение
бога всесильна за то смирение!
Ты обещался с нами пребывати,
бог имать на тя милость излияти.

Окончив сцену, Дмитревский и Попов смотрят на Волкова.

Дмитревский. Ну как?

Волков молчит.

Дмитревский. Ну скажи, хорошо?

Волков. Знаешь, Ваня, ты все время думаешь про то, как ноги ставить, да как руку поднять, да каким голосом говорить. А уж про то, что говоришь, и подумать некогда.

Дмитревский. Трудная вещь — театральное искусство. Даже отец архимандрит считал–считал выразительные жесты, больше двух десятков насчитал и сбился.

Волков. Главное, следить за смыслом речей и чувствами, содержащимися в них. У всякого человека своя походка, свой голос, всякий, по–своему выражает и горе и радость: один руками всплескивает, другой, наоборот, каменеет. Посему эти старинные правила не на каждый раз годятся. Да и автор, когда сочиняет пьесу, думает не про движения ног, а следит движения души. Возьми хотя бы жалобу Блудного сына, когда он, обобранный собутыльниками, нищий, голодный, одинокий, сетует на свою несчастную судьбу. Сколько тут чувств! И горе, и раскаянье, и сожаление, и вопрос, и ответ, — да тут, ежели по правилам, при каждом слове надо принимать иную позитуру, и выйдет вроде не человек, а механическая кукла, которых на ярмарке показывают… Нет, не так надо играть.

Дмитревский. А как? Как бы ты сыграл?

Волков мгновение молчит, потом вскакивает с дивана. Товарищи молча уступают ему середину комнаты. Он уже в образе и проводит монолог в страстной, «бешеного темперамента», как говорили о нем, манере.

Блудный сын (Волков).

Горе мне бедну! Горе окаянну,
сущу бескровну, беспомощну, странну!
Людие злые вси ми расхитиша,
ниже́ на пищу мало оставиша.
Глад стражду велий, кто мя напитает?
Во стране чуждой никто мя не знает.
Едина токмо оста ми одежда,
на ту о хлебе последня надежда.

В осмысленной игре Волкова даже тяжелые вирши — не помеха восприятию переживаний несчастного Блудного сына. По сравнению с ним картонными, жалкими куклами кажутся разыгранные по всем правилам школьного театра Отец и Старший сын. Дмитревский и Попов замерли в восторженном молчании, потрясенные явившимся им Настоящим Искусством.

Волков. Что молчите?

Дмитревский молча разводит руками. Волков, поняв чувства друзей, улыбается.

Волков. Амбар кончили переделывать под театр?

Дмитревский. Не совсем. Недели через две будет.

Волков. Вот и ладно, значит, будет время порепетировать как следует.

Дмитревский. Расскажи, что видел в Петербурге, где побывал?

Волков. Ах, братцы, посчастливилось мне попасть в придворный театр. Кадеты Шляхетного корпуса играли трагедию Сумарокова «Синав и Трувор».

Молодой купец. Чай, в театре и знатные персоны были?

Волков. Были.

Молодой купец. А кто да кто? Государыня присутствовала?

Волков. Может, и государыня была. Только, наверное, я никого не приметил. Все на сцену смотрел. Синава играл кадет Бекетов. И я от той игры в такое восхищение пришел, что и не знал, где был — на земле или на небесах. Как он играл! Как играл!..

Молодой купец (совершенно ошарашенный). И государыню не приметил?..

II

Улица перед домом Волкова. В глубине двора виден амбар, который Волков с товарищами приспособил под театр.

По улице идет Матрена Федоровна Кирпичева — сводная сестра Волкова — с мужем, ярославским купцом Макаром Игнатьевичем Кирпичевым. Их нагоняет Молодой купец.

Молодой купец. Идете полюбопытствовать на комедийное искусство вашего братца, Матрена Федоровна?

Кирпичев. Тьфу! Никакой он нам не братец, а чужеродец.