Слава столетия. (исторические повести)

Как слепы российские дворяне, взирающие на рабство! Противоестественность его так очевидна, но тем не менее ее не видят.

Не видят и того, что рабский труд им просто не выгоден. Для крепостного крестьянина господская нива — чужая, плоды с нее ему не принадлежат, поэтому и работает он на ней оплошно, лениво, скрива–накосо; запустеет она — и черт с ней! Совсем по–другому обрабатывается свой клочок.

Не видят дворяне и того, что порабощение ими себе подобных им же, дворянам, несет гибель.

Раздумывая об этом, Радищев писал:

«Не ведаете ли, любезные наши сограждане, коликая нам предстоит гибель, в коликой мы вращаемся опасности… Поток, загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противустояние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в разлитии его противиться ему не возможет. Таковы суть братия наши, во узах нами содержимые. Ждут случая и часа. Колокол ударяет. И се пагуба зверства развивается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие. И чем медлительнее и упорнее мы были в разрешении их уз, тем стремительнее они будут во мщении своем. Приведите себе на память прежние повествования… Опасность уже вращается над главами нашими. Уже время, вознесши косу, ждет часа удобности, и первый льстец, или любитель человечества, возникши на пробуждение несчастных, ускорит его мах».

А ведь этого можно избежать. И нужно только одно — освободить крестьян.

Почему он, Радищев, понимает это, а другие — нет?

Может быть, как было с зеленым светом в солнечных лучах, не видят просто потому, что никто не указал пальцем и не сказал: «Смотрите!»?

Александр Николаевич перебирал и перечитывал свои бумаги. В них как бы отпечаталась год за годом жизнь его ума и сердца.

Картина распродажи крепостных… Это записано в восемьдесят пятом году, когда читал Рейналя — книгу о колонизации Индии.

Историю о том, как двадцать человек чуть не погибли на тонущей лодке только потому, что солдат не посмел разбудить отдыхающего офицера, рассказал ему Челищев.

Критическое изображение монарха и нравов, царящих при дворе, — беседы с Воронцовым.

Рекрутский набор — воспоминания аудиторских лет.

Начало статьи о Ломоносове…

Большая поэма — ода «Вольность»:

О! дар небес благословенный,
Источник всех великих дел,
О, вольность, вольность, дар бесценный.
Позволь, чтоб раб тебя воспел.

Разложенные по столу разнообразные сочинения представлялись страницами какого–то журнала, заставляющего вспомнить о журналах Николая Ивановича Новикова — «Трутне», «Пустомеле», «Живописце», но не похожего на них. Новые времена — новые песни.

Мысль об издании своих сочинений в виде журнала овладела Радищевым. Чем больше он думал об этом, тем сильнее уверовал в необходимость этого шага.

Радищев взял отпуск и поехал в Москву, к Новикову.

24

В Москве Радищев остановился у Андрея Рубановского, давно бросившего военную службу и служившего теперь в Московской казенной палате.

Оказалось, что Новикова сейчас в городе нет, он проживает в своей родовой подмосковной — Авдотьине, занялся имением и в ближайшее время возвращаться в Москву не намерен.

Александр Николаевич поехал в Авдотьино.

После Бронниц дорога, свернув направо и миновав с десяток деревень и светлый сосновый бор, росший, на песчаных холмах и обрывистых желтых оврагах, стала полого спускаться в обширную низину с желтеющей нивой. За низиной, там, где местность вновь поднималась, виднелось барское село.

Новая бело–красная церковь с колокольней, возведенная в несколько уже устаревшем стиле барокко, возвышалась над зелеными деревьями. Слева, вдоль дороги, протянулся порядок крестьянских изб — деревня Авдотьино. Направо, куда вела прямая аллея, обсаженная кудрявыми липами, стоял барский дом — двухэтажный, с деревянным крыльцом, деревянными оштукатуренными колоннами, с флигелями, порядочно обветшавший и давно не ремонтировавшийся.

Но не церковь и не господский дом привлекли внимание Радищева — таких домов и церквей он видел бессчетное количество. Его поразила деревня.

Вся деревня состояла из одинаковых каменных белых домов. Радищев впервые видел каменную деревню. Внешне дома общим своим обликом походили и в то же время не походили на привычные, деревянные.

Радищев даже не сразу сообразил, в чем отличие, и, только въехав на улицу, понял: окна! Окна были большие, как в барском доме, а не обычные щели, сквозь которые внутрь проникало ровно столько света, чтобы можно было отличить стол от лавки.

Навстречу подъехавшей коляске с крыльца быстро сбегал Новиков.

— Здравствуйте, любезный Александр Николаевич! Мне уже сообщили: гость на дороге показался. Кто, думаю, пожаловал? Никак не предполагал, что это вы, — приговаривал Новиков, жестом приглашая гостя входить в дом.

Радищеву несколько странным показались его оживленность, и смущение, и какая–то нервная радость.