Слава столетия. (исторические повести)

По дубовой лестнице с истертыми и кое–где подлатанными ступенями, уютно скрипевшими под ногами, Радищев поднялся за хозяином на второй этаж.

— Мой кабинет, — сказал Новиков, открывая дверь в комнату, залитую ярким полуденным солнцем, и сторонясь, чтобы дать Радищеву пройти первому. — Усаживайтесь в кресле, на диване, где вам удобнее. Сейчас прикажу, чтобы принесли кваску. Или желаете водочки?

— Лучше квасу.

— Я тоже не люблю хмельного безо времени.

Чистый, умытый мальчишка, шлепая босыми ногами, принес запотевший холодный графин и стаканы, поставил на стол, уронив при этом на пол какую–то книгу.

— Эх, косорукий, — сказал он и, ничуть не смутившись, поднял и положил книгу на место.

Кабинет был небольшой, тесноватый, забитый книгами. Сквозь окно виднелась небольшая речка, текущая в лозняках под горой. Дом стоял над обрывистым оврагом — спуском к речке. На той стороне речки расстилалась луговина с чуть пожухлой, но еще зеленой осенней травой. За луговиной виднелись поля, перелески, на далеком горизонте сливавшиеся в синий лес.

— Вот так мы и живем, — говорил Новиков. — Именье, чтобы его вести без разорения, требует много сил и времени. Строю кое–что. Каменный коровник вот ставлю… Камень, если учесть убытки от пожаров, которым подвержены деревянные строения, выходит дешевле лесу.

Радищев понимал, что Николай Иванович дает ему возможность осмотреться, прийти в себя, привыкнуть, и действительно после трех–четырех незначащих фраз он вполне освоился.

— Ну–с, теперь поговорим о ваших делах, — сказал Новиков и с вопросом поглядел на Радищева. — Что привело вас ко мне, Александр Николаевич?

Радищев, волнуясь, отпер замок портфеля, достал рукописи и положил на стол перед Новиковым.

— Это мои сочинения, написанные за последние пять лет. Хочу просить вас посмотреть их,

Радищев начал рассказывать о скопившихся за годы статьях, стихах, зарисовках, кое–что пересказывал, с жаром говорил о мыслях, которые хотел бы внушить читателю, о желании издавать журнал.

— На год, по крайней мере, материала достанет.

Новиков внимательно слушал его, не перебивая, не спрашивая, иногда одобрительно покачивал головой. Потом придвинул к себе рукопись и, продолжая так же внимательно слушать, принялся перебирать листы, опытным глазом журналиста и издателя даже при таком беглом просмотре схватывая самую суть написанного.

Под одобрительные кивки Новикова Радищев заговорил о самом заветном:

— Не авторской славы ищу я и не прибыли, но только хочу обратить внимание на пороки и язвы нашего общества, на мучения миллионов людей, бессмысленные мучения. Ведь все так ясно: вред крепостного права, недостатки государственного строя. Но какая–то странная и страшная слепота застилает глаза людям, когда они обращают свой взгляд на эти предметы. Своими статьями я хотел бы быть врачом, снимающим бельма с глаз сограждан.

Новиков поднял голову от рукописи.

— А что потом?

— Если мысль моя будет усвоена, мысль, что каждый может стать соучастником в благоденствии себе подобных, и причем с выгодою для себя, то и моя книга послужит славному делу падения крепостного права.

— Да, да, — задумчиво повторил Новиков и вздохнул.

— Я хотел бы печатать свои сочинения у вас, Николай Иванович, — сказал Радищев.

— Я тоже хотел бы их напечатать, — ответил Новиков и, сложив рукописи, отодвинул пачку от себя. — Но — увы! — это невозможно. Типографическая компания существует последние дни. Мне сообщили друзья, что в канцелярию московского генерал–губернатора поступил приказ государыни не продлевать со мною срока аренды университетской типографии. Так что остаюсь я не у дел. Боюсь, кабы не было чего хуже. Давеча, как человек закричал: «От Бронниц коляска едет!», я подумал, уж не за мной ли… Вот какие времена наступают, Александр Николаевич.

Новиков помолчал немного, усмехнулся, добавил:

— Да и в прежние, в лучшие, не в пример нынешним, времена и то, не имея сильнейшего заступника, издание подобного сочинения было бы сходно с самоубийством.

Радищев смотрел растерянно,

— Если не у вас печатать, то где же?

— Попробуйте предложить другим типографам. Только не начинайте издания журналом — вас вынудят прекратить его на втором–третьем нумере. Уж если надумаете издавать, печатайте книгой. Назовите ее «заметки», «статьи» — не знаю уж, что вам более понравится. Однако не думаю, чтобы какой–нибудь типограф взялся. Цензуру, может быть, удастся провести, но типографа — вряд ли.

— Как же быть? Посоветуйте, Николай Иванович.

Новиков долго молчал.

— Выход один, — заговорил он наконец, — вы можете напечатать свои сочинения в собственной типографии. Указ о разрешении заводить вольные типографии пока не отменен, хотя вольности в России с каждым днем становится все меньше и меньше. Да–с, дорогой Александр Николаевич, только собственная домашняя типография…

После обеда Радищев, несмотря на радушное приглашение заночевать, погостить, решил возвращаться в Москву.

Они вышли на крыльцо. Обнялись. Радищев сел в коляску.

Только сейчас он обратил внимание на то, как постарел Новиков, как опустились у него плечи…

Коляска тронулась.