Слава столетия. (исторические повести)

— Привык за границей вести счет на минуты, как какой–нибудь немец… — недовольно проговорил Дмитриев.

Но Карамзин со смехом снова перебил его:

— Милый мой, не ругай меня немцем, я вполне русский человек, и доказательство тому, что я уже столько времени потратил неизвестно на что и, прожив на свете двадцать пять лет, еще не сделал ничего путного.

5

Весь путь от Петербурга до Москвы был для Карамзина растянувшимся на три дня ожиданием встречи с Москвой.

Он продремал до Черной Грязи — последней станции перед первопрестольной и только в Черной Грязи воспрянул душой и оживился. Отсюда до Москвы было двадцать восемь верст, но в веселой развязности услужающих в трактире, в полном собственного достоинства смотрителе станции, в чистых лавках, имеющих в продаже вполне городской набор товаров, уже ощутительно чувствовалась близость города. Все свидетельствовало о том, что здесь привыкли к так называемой публике. И это было действительно так: особенно усердные друзья провожали отъезжающих до Черной Грязи и здесь обычно выпивали «посошок», после которого грузили отъезжающего в кибитку, в которой он благополучно просыпал весь ближайший перегон, а то и следующий — до Клина или Завидова.

Коляска быстро катила по наезженной и крепкой дороге. Проехали Никольское, там начались леса, примыкающие к селу Всехсвятскому, а вон и само село: старая церковь, возведенная в царствование Алексея Михаиловича, крепкие избы…

Всехсвятское — уже Москва. Уже видна образующая ее громада домов, раскинувшаяся направо — к Новодевичьему монастырю и Воробьевым горам и налево — к Сущеву и Марьиной роще.

У заставы — остановка, проверка подорожной; офицер вписал в книгу в графу «проезжающие» фамилию отставного поручика Карамзина, прибывшего по собственным надобностям.

На этом самом месте полтора года назад, уезжая, Николай Михайлович простился с заветным другом Александром Андреевичем Петровым. О нем, о милом друге, была последняя мысль при отъезде, о нем же и первая по возвращении.

За время путешествия Карамзин написал ему с десяток писем (причем семь или восемь из них приходились на первую неделю после отъезда), получил в два раза меньше ответных и теперь знал о друге только то, что живет он в Москве, и был уверен твердо и безусловно: в любых обстоятельствах Александр будет рад ему и разделит последний кусок, как сделал бы он сам. Поэтому Карамзин еще в Петербурге решил первым делом ехать к Петрову, на старую квартиру, на Чистые пруды. Туда, где они с Александром прожили незабвенных четыре года…

Эти годы Карамзин считал годами своего духовного рождения, а Петрова — своим Вергилием, проведшим его по лабиринтам познания и выведшим на свет.

Поступив на военную службу только по настоянию отца, Карамзин прослужил лишь год, и, когда отец умер, он тотчас вышел в отставку. Прежнее желание учиться в университете, ради чего он, собственно, и не хотел идти на военную службу, за этот год как–то ослабело. Он уехал в родной Симбирск и зажил, как живут люди, не обремененные служебными обязанностями и удовлетворяющиеся тем достатком, который имеют, то есть безалаберно и подчиняясь воле самых разнообразных обстоятельств и с трудом припоминая сегодня, что же он делал вчера, а уж про позавчерашний день и спрашивать нечего: так они были похожи один на другой, все эти дни. Николай Михайлович не сидел байбаком дома, напротив, он сразу сделался заметным человеком в симбирском обществе: любезничал в дамском кругу, умело и удачно вистовал, ораторствовал перед отцами семейств, которые вообще–то были не охотники слушать молодежь, но его слушали, находя, что он разумом пошел в отца, который в симбирском обществе слыл человеком рассудительным и красноречивым. Кроме того, рассказы Карамзина приобретали для его собеседников особый интерес еще и тем, что содержали различные сведения о столичной жизни и дворе, и каждый, даже самый незначительный, случай, никем не замеченный в столице, в глазах простодушных и любознательных провинциалов вызывал горячий интерес и почтение уже тем, что исходил из столицы.

Одним словом, Карамзин вполне мог бы играть в Симбирске роль местного светского льва.

Нельзя сказать, что он полностью и целиком отдался светским развлечениям, но нельзя умолчать и о том, что они занимали большую часть его времени. Правда, иногда он вдруг задумывался, как в былые дни, что хорошо бы поступить в Лейпцигский университет (этот университет казался ему особенно основательным) и заняться науками. Но от мыслей об университете и науках очень скоро его что–нибудь отвлекало. Начал переводить «Белого быка» Вольтера, но перевод двигался медленно; бывало, что не брался за него неделями…

Однако не прошло еще и года с возвращения в Симбирск, как Карамзиным мало–помалу начала овладевать скука. Однообразие занятий и разговоров надоедало. Прежде приятные и милые люди стали казаться ему не такими уж милыми и приятными, а, скорее, даже несносными и глупыми.

Ему грозила участь превратиться в провинциального мизантропа.