Слава столетия. (исторические повести)

Первое время Николай Михайлович с большим волнением принимал участие в работе ложи. Его волновала и таинственная полутьма комнаты на заседаниях, и фартуки–запоны с символами и знаками, которые надевали масоны, и речи, в которых почти каждое предложение заключало в себе или древнюю формулу, или глубокое иносказание.

Карамзин был полон желания постичь тайное знание масонства, спрашивал о нем старших братьев–масонов, с трепетом ожидал ответа, но братья, многозначительно и ласково улыбаясь, говорили, что со временем ему откроется все, если он будет «работать над диким камнем».

Однако Карамзина стала посещать еретическая мысль, что старшие братья сами не обладают никаким тайным знанием. Когда же он утвердился в ней, то все эти фартуки, пение гимнов во тьме, условные имена, иносказания и околичности, и то, с каким серьезным и самодовольным видом взрослые люди совершают все это, масонская обрядность показалась ему смешной.

Как–то Карамзин сказал Трубецкому, что тайность масонства, по его мнению, мешает полезной работе «Типографической компании», потому что все, что она делает, можно бы и не покрывать оболочкой тайны.

Трубецкой пожал плечами.

— Вы думаете о внешнем, а надо думать о внутреннем.

После этого разговора Карамзин почувствовал, что в отношениях между ним и Трубецким и некоторыми другими масонами, практически не участвовавшими в издательских делах, появилось отчуждение, которое с течением времени увеличилось, хотя внешне отношения оставались прежними.

Перед самым отъездом за границу произошло решительное объяснение.

В присутствии нескольких важнейших московских масонов Карамзин высказал свои сомнения.

— Я уважаю в вас, — волнуясь и смущаясь, сказал он, — людей, искренне и бескорыстно ищущих истину и преданных общеполезному труду. Но никак не могу разделить с вами убеждение, будто для этого нужна какая–либо таинственность. Я не перестану, пока жив, питать уважение к вам и признательность за доброе ко мне расположение, но принимать более участия в собраниях не буду.

Наступило молчание. Его нарушил Трубецкой.

— Ну что ж, Николай Михайлович, мы сожалеем, но удерживать не смеем. Впрочем, и впредь вы можете надеяться на наше доброе к вам расположение…

6

Для того чтобы узнать, насколько любим тобою друг, надобно с ним расстаться. Карамзин вполне понял это в путешествии. Многие люди, видевшие его в первый раз, были с ним приветливы, старались быть ему полезными, доставить ему удовольствие. Но даже в самом добром расположении к себе Карамзин все же чувствовал, что это вовсе не то, что может дарить дружба. Впрочем, он не был в претензии: человек в дружбе ищет постоянства, и тот, кто сегодня приехал, а завтра уедет — и навсегда, — не в праве рассчитывать на большее, чем гостеприимство.

Как забилось сердце, когда коляска с Мясницкой свернула в Кривоколенный переулок и впереди показался шпиль Меншиковой башни, который Карамзин ежедневно видел в течение четырех лет из окна своей комнаты.

— Сюда, сюда, сворачивай во двор, — приказал Карамзин кучеру возле одного из двухэтажных домов в конце переулка. Коляска въехала во двор, Карамзин соскочил, перебежал двор и открыл дверь, за которой была лестница во второй этаж. В сенях никого не было. В доме жили, но из каждого угла веяло запустением, как будто жильцы еще не съехали, но уже твердо решили съехать и доживали последние дни кое–как.

Карамзин по лестнице взбежал вверх, у двери комнаты Петрова остановился, постучал.

— Войдите, дверь не заперта, — ответили из комнаты. Карамзин узнал голос Петрова.

Он толкнул дверь и остановился на пороге. Петров, в накинутом на плечи старом тулупчике, сгорбившись, сидел за столом возле окна. Он повернулся и несколько Мгновений молча смотрел на вошедшего, помотал головой, словно прогоняя сон.

— Николай?!

— Я, я! — Карамзин, раскинув руки, бросился к другу, обнял его, затормошил: — Александр! Милый! С той самой минуты, как мы расстались на заставе, не было дня, чтобы я не вспомнил о тебе. Самая любимая моя мечта во все путешествие была о том, как мы свидимся снова.

Петров освободился из объятии, поднял упавший тулупчик, надел на плечи.

— Как ты? — спросил он.

— Приехал. Жив–здоров. А как ты?

Петров махнул рукой:

— Так себе, брат…

И только тут Карамзин обратил внимание на бледность друга, на горящие нездоровым блеском глаза, на холод в комнате.

— Ну ладно, — продолжал Петров. — Главное, ты приехал. Твоя комната пустует. Правда, она не топлена. Лучше ночуй у меня. Хочешь, на кровати, хочешь, на диване.

Карамзин спустился вниз, велел принести вещи, расплатился с ямщиком и отпустил его.

— Как ты живешь? — глядя Петрову в глаза и не выпуская его рук из своих, спросил Карамзин.

Петров криво усмехнулся с какой–то болезненной гримасой.

Друзья сели на диван.

Петров опустил голову:

— Что касается меня, то я уже и мышей ловить не гожусь. Леность и праздность настолько мной овладели, что я почти ничего не делаю и ни за какую работу не принимаюсь. А потому очень редко бываю в хорошем настроении. Нынче я в полной мере чувствую тягость, которую навьючивает на нас безделье.