Слава столетия. (исторические повести)

Если одному из них тогда приходилось на лето уехать куда–нибудь, то вдогонку летели длинные письма с полным отчетом: где был, что делал, что думал, о чем мечтал. Карамзин, кроме того, снабжал письма стихотворными излияниями (которые, кстати сказать, иной раз попадали на страницы «Детского чтения»), вроде, например, таких:

Лети, Зефир прекрасный,
К тому, который любит
Меня любовью нежной;
Лети в деревню к другу;
Найдя его под тенью
Лежащего покойно,
Ввей в слух его тихонько,
Что ты теперь услышишь:
«Расставшися с тобою,
Чего не думал сделать?
Рассматривал я призму,
Желая то увидеть,
Что Ньютонову душу
Толико занимало —
Что Ньютоново око
В восторге созерцало.
Но, ах! мне надлежало
Тотчас себе признаться,
Что Ньютонова дара
Совсем я не имею;
Что мне нельзя проникнуть
В состав чудесный света,
Дробить лучей седмичных
Великого светила. —
Я Ньютона оставил.
Читая Философов,
Я вздумал Философом
Прослыть в Ученом Свете;
Схватив перо, бумагу,
Хотел писать я много
О том, как человеку
Себя счастливым сделать
И мудрым быть в сей жизни.
Но, ах! мне надлежало
Тотчас себе признаться,
Что дух сих Философов
Во мне не обитает;
Что я того не знаю,
О чем писать намерен. —
Вздохнув, перо я бросил.
Шатаяся по рощам,
Тотчас себе признаться,
Что Томсонова гласа
Совсем я не имею —
Что песнь моя несносна. —
Вздохнув, молчать я должен.
Теперь брожу я в поле,
Грущу и плачу горько,
Почувствуя, как мало
Талантов я имею».

— Послушай, что за рукопись ты так таинственно сжег перед самым отъездом? — спросил Петров.

Карамзин улыбнулся.

— Теперь я могу открыть тебе эту тайну. Перед путешествием мне пришла мысль в воображении объездить те земли, в которые еду, и я начал писать роман. Описал выезд из России, первую ночь в придорожной гостинице. Я описывал, что тогда лил дождь, который не оставил на мне сухой нитки, что я замерз. Написав все это, испугался, как бы ненастное время не продолжилось и не обеспокоило меня в продолжение всего путешествия, я решил разделаться с непогодой раз и навсегда: взял свой роман и сжег.

— А тут по твоем отъезде мы гадали, какие бумаги ты жег. Князь Николай Никитич даже в камин заглядывал.

Карамзин засмеялся.

— Ну, и на чем порешили?

— Порешили, что это письма некоей прелестной особы, имя которой нам, к сожалению, не известно.

— А знаешь, — опять заговорил Карамзин, — подъезжая к первой заграничной корчме в Курляндии, я вспомнил свой роман. Дело было к вечеру, но вечер выдался не в пример описанному теплый и тихий. Корчма стояла на берегу реки, я смотрел на реку, на густые деревья, кое–где склонившиеся над водой, на заходящее солнце — и думал про то, как мы с тобой любовались закатом от Симонова монастыря… И потом повсюду вспоминал нашу жизнь. Теперь–то я совершенно твердо знаю, что это было самое счастливое время моей жизни.

— Да, я тоже частенько думаю про наше тогдашнее житье–бытье, — сказал Петров. — Пожалуй, и в моей жизни это было лучшее время…

— Но главное — мы снова вместе! — воскликнул Карамзин.

— Ты намерен жить в Москве?

— Конечно. Вот съезжу в Знаменское к Плещеевым, вернусь и крепко сяду в первопрестольной. По чести говоря, мне бы сейчас надо в Москве быть, ведь пока соберешь первые номера журнала: и с авторами, и с типографией вести переговоры. Но уж очень Алексей Александрович приглашал, не поеду — обида на всю жизнь.

— Алексей Александрович–то ничего, а вот Настасья Ивановна обидится…

— Она все та же?

— Такая же.

— Не знаю, как встречусь с ней. Отвык…

— Бог не выдаст, свинья не съест.

7

Наутро Карамзин и Петров проснулись поздно.

— Что сегодня будем делать? — спросил Цетров.

— Я пойду гулять по Москве. Сначала в Кремль, потом — куда случай подскажет.

— Я бы с тобой тоже побродил, да надо в университетскую канцелярию заглянуть: обещали насчет места.

— Конечно, иди.

— До Кремля дойдем вместе.

Друзья вышли на Мясницкую.

У Никольских ворот возле церкви они нагнали князя Николая Никитича Трубецкого. Он совершал обычную свою прогулку пешком. Князь шел, опустив голову и постукивая тростью по камням, не глядя ни по сторонам, ни на встречных прохожих.