Слава столетия. (исторические повести)

— Николай Никитич! — окликнул его Петров. Трубецкой поднял голову, взгляд его был хмур, но, увидя Петрова и Карамзина, он принужденно улыбнулся — одними губами, выражение глаз оставалось таким же хмурым и настороженным.

— Здравствуйте, князь, — сказал Карамзин.

— С благополучным прибытием, — ответил Трубецкой. Они обнялись и трижды поцеловались.

Свободной от трости левой рукой Трубецкой взял Карамзина под локоть.

— О вашем скором приезде я слышал от Алексея Александровича и Настасьи Ивановны, но полагал, что вы сразу поедете в Знаменское.

— Я собираюсь туда на днях.

— Вы счастливы, что у вас есть такие друзья, как Настасья Ивановна и Алексей Александрович. Они — истинные ваши друзья.

— Я знаю это, — сказал Карамзин, удивившись столь горячей тираде, — чувствую и благодарю судьбу. Но как вы поживаете? Какие новости в Москве?

— Какова наша жизнь! Вы, видимо, уже осведомлены о несправедливых наветах на нас, а посему собраний нынче не собираем вовсе, дабы не утвердить недоброжелателей и сомневающихся в неосновательном их подозрении и не подать повода сделать нам какого худа. Да ведает зрящая в сердцах, сколько ошибаются те, которые думают о нас, что мы можем быть опасными и вредными. Но впрочем, мы остаемся такими же, как бывали прежде. — При последних словах Трубецкой выразительно посмотрел на Карамзина и повторил: — Такими же, как прежде.

— Я не сомневаюсь, что никакие испытания не заставят вас переменить ваши воззрения и характер, — ответил Карамзин.

— А вы, я слышал, желаете добиваться авторской славы? — спросил Трубецкой.

— Не знаю, увенчает ли меня слава, но заняться литературой действительно собираюсь. В прошлые времена я слышал неоднократно одобрение своим литературным трудам, а ныне, приобретя некоторые знания, надеюсь, что работа моя пойдет успешнее.

— Да, вас хвалили… Ну что ж, желаю успеха… Впрочем, на опасную стезю вы вступаете. Перед глазами пример — увы! — печальный. Я имею в виду того, кто посвятил нашему общему другу Алексею Михайловичу дерзновенное сочинение, которое стоит самого строгого наказания, что и обрел. Вот куда завела его ветреная и гордая голова, и вот обыкновенное следствие быстрого разума, не основанного на христианских началах. Так–то, молодые люди.

Трубецкой поклонился и пошел, но, сделав два шага, остановился и, полуобернувшись, сказал:

— Ах, а все–таки, Николай Михайлович, какие ужасные слова вы написали в письме Настасье Ивановне.

Карамзин удивился.

— Что такое я написал? Не припомню, чтобы писал такое, что могло бы ей быть неприятно.

Трубецкой сокрушенно покачал головой.

— И вы еще не припоминаете… Тем ужаснее.

Трубецкой еще раз поклонился и пошел, постукивая тростью о камни тротуара.

Карамзин проводил его взглядом и повернулся к Петрову.

— Ты не знаешь, что он имел в виду?

— Не знаю. Они уже не раз толковали про какое–то твое письмо, но что за письмо и о чем, я понять не мог.

— Странно. Вообще–то я написал ей за все путешествие всего несколько писем. Каюсь, на ее письма отвечал далеко не на все. Правда, в Лондоне, уже перед самым отъездом в Россию, получил от нее письмо с упреками. Я понял, что они относятся к моей неаккуратности в переписке.

— А что ты ей писал перед этим?

— Что обычно: мол, помню, люблю…

— Видимо, тебя не так поняли, Николай. Ты же знаешь, Настасья Ивановна имеет склонность все перетолковывать по–своему. Вот и показалось ей, наверное, что–нибудь. А какая фантазия взбрела ей в голову — думай не думай, не догадаешься.

— Ты прав, Александр. Итак, получается — я виноват, а в чем, не знаю сам.

— Поэтому оправдываться бесполезно, — подхватил Петров, — и лучше предоставить решение времени: или объяснится или само собой забудется.

Впереди, над домами Никольской, показались башни Кремля.

— Ну, брат, из университета я пойду домой и буду ждать тебя. Пообедаем вместе.

— Хорошо.

8

Дул порывистый холодный ветер. Серое небо, казалось, вот–вот разрядится дождем. Дали тонули в сером тумане.

Карамзин стоял на взгорке возле Архангельского собора и, поеживаясь от ветра, смотрел на Замоскворечье, на холмы Воробьевых гор, на лежавший у подножия Кремля Китай–город, на недостроенный Воспитательный дом, на белеющую церковку Никиты — бесов мучителя на Швивой горке за Яузой, на Новоспасский монастырь с его недавно позолоченными куполами и совсем далекие, более угадываемые, чем различимые темные башни Симонова монастыря… Он не любовался панорамой, потому что не искал в ней ни красоты, ни величия, ни оригинальных очертаний, он переживал встречу с родным, близким, давно любимым, он просто радовался тому, что вновь видит все это, что узнает прежние, не изменившиеся за эти полтора года приметы пейзажа…

Из Кремля Карамзин вернулся на Никольскую и зашел в книжную лавку Кольчугина.

Хозяин лавки — постоянный комиссионер новиковских изданий, расторопный и хитроватый мужчина средних лет, встретил его теми же самыми словами, какими встречал и два, и три года назад:

— Милости прошу к нашему шалашу, Николай Михайлович.

И тут–то Карамзин наконец почувствовал, что он опять дома и его путешествие окончено.