Слава столетия. (исторические повести)

Карамзин с интересом прислушивался к словам неизвестного. Кольчугин иногда отвечал ему коротко и односложно, так что его речь звучала монологом. «Российская Памела» Павла Львова, вышедшая в свет в прошлом году, тоже привлекала внимание Николая Михайловича. В «Памеле» Ричардсона некий богатый сквайр Б. преследует ухаживаниями служанку Памелу, но в конце концов, тронутый ее благородством, женится на ней. Российская Памела — Мария — крестьянка, она также стала предметом увлечения молодого богатого дворянина, он женится на ней, но его мать против этого брака, она выгоняет невестку из дома, и соединение супругов происходит после целого ряда приключений.

— Правда, — продолжал незнакомец, — по справедливости сочинитель заслуживает похвалу за его трудолюбие и старание снабдить нас новым и нашим русским оригинальным романом. И ему, пошедшему путем не довольно еще протоптанным и убитым, но пролагавшим, так сказать, новую стезю, невозможно было не погрешить. Мысли в книге хорошие, суждения здравые. И вообще ее читаешь не без удовольствия, а в местах трех или четырех повествование очень трогательно.

— Да, да, — отвечал Кольчугин.

— Одно следует заметить, что хотя роман назван российским, но он еще далек от того, чтобы по праву мог именоваться истинно русским. В нем не только не означено никаких российских мест, в которых происходили действия, но и самые имена употребляемы не обыкновенные русские — с прозвищами и отчествами, но вымышленные, а что хуже того, означающие тотчас и характер тех людей, которыми они названы: Плуталов, Честон, Премил, Многосулов, Милонрав, Милон, Картожил, Гордана, Скопидомова, Самолюбова — и прочие, тому подобные. Все это пахнет более театральным, нежели романическим и не только романам неприлично, но без нужды уменьшает правдоподобие и натуральность, сохранение которой всего нужнее для романов. А хорошо, если б написал нам кто такой русский роман, в котором соблюдена была б наистрожайшим образом и натуральность и правдоподобие, и в котором бы все соображалось с российскими нравами, обстоятельствами и обыкновениями. Но такого романа мы еще по сие время не имеем ни единого и остается только желать такового.

Карамзин быстро вышел из–за полок. Незнакомец — пожилой, скромно одетый мужчина с добрым усталым лицом — сидел на табурете в самом углу лавки, где были кучей свалены связки старых журналов. В углу было темно, потому–то вошедший со света Карамзин и не заметил его при входе.

— Я с вами во всем, во всем согласен! — горячо заговорил Карамзин. — Счастлив автор, который имел бы такого критика и имел бы разум следовать его советам. Позвольте обнять вас, неведомый Аристарх!

— Вижу, вы меня не признаете, Николай Михайлович, — тихо проговорил незнакомец. — Мы с вами два раза виделись у Николая Ивановича. Моя фамилия — Вороблевский. Василий Григорьевич Вороблевский.

— Простите, Василий Григорьевич. Действительно, не помню вас, — смутился Карамзин. — Я очень сожалею, что тогда же не воспользовался знакомством и тем самым лишил себя счастья беседовать с вами. Но в будущем, если позволите, я навещу вас в вашем доме.

— Лучше увидеться здесь, у Никиты Афанасьевича, — сказал Вороблевский, опустив голову. — Я здесь частенько бываю.

Карамзину показалось странным нежелание Вороблевского принять его у себя, но мало ли какие странности бывают у людей, и Николай Михайлович поклонился.

— Как вам угодно, Василий Григорьевич.

9

С зимы восемьдесят девятого года, когда Николай Иванович Новиков перестал быть арендатором Университетской типографии, он почти все время жил в своем подмосковном родовом имении Авдотьине и в Москву приезжал редко и ненадолго: тянулись еще дела «Типографической компании», которая верно и быстро приближалась к банкротству, надо было, что–то предпринять, а что — неизвестно.

Больших, как прежде, собраний у него в доме на Никольской теперь не бывало. Тучи, сгустившиеся над его головой, отпугнули визитеров и посетителей, навещали только немногие старые друзья.

— Дома Николай Иванович? — спросил Карамзин у открывшего ему дверь слуги.

— Дома, — настороженно ответил тот, пропуская Карамзина в полутемные сени, а разглядев посетителя, добавил обрадованно: — Здравствуйте, Николай Михайлович. Проходите, проходите, Николай Иванович в кабинете.

Новиков поднялся с кресла навстречу Карамзину. Они обнялись.

— Дорогой Николай Иванович, вы в добром здравии?

— Как видишь, ноги таскаю…

— Все должно бы разъясниться, устроиться… Я верю…

— А я не верю, — перебил его Новиков. — Впрочем, когда есть друзья, не покидающие в трудную минуту, можно еще не терять надежды. Однако ты, Николай Михайлович, сильно изменился за эти полтора года: очень возмужал и смотри какой франт!

— Путешествие дало мне много впечатлений, я много думал о себе, о прошлой своей жизни и о будущей.

— И решил что–то важное?

Карамзин на мгновенье задумался и, глядя в глаза Новикову, сказал медленно и проникновенно:

— Я возвратился тот же, каков приехал, с теми же взглядами и симпатиями, путешествие дало мне только некоторую опытность и несколько новых знакомств…