Слава столетия

Радищев подошел к окну, посмотрел на краснеющие вершины темных лип, опустил глаза на улицу.

К воротам подъезжала тяжелая закрытая карета. За ней, сдерживая огромных, сильных лошадей, скакали верхами майор, сержант и четверо солдат конной гвардии.

32

Приговор Сената гласил: «Лишить его чинов, дворянского достоинства, исключить из кавалеров ордена святого Владимира и казнить смертию, а именно: по силе воинского устава 20‑го артикула отсечь голову. Однако же Сенат по содержанию упомянутой пожалованной дворянству грамоты статьи 13‑й предает в монаршее вашего императорского величества благоволение и имеет ожидать высочайшего указа».

33

В первых числах декабря 1790 года конвойный унтер–офицер с двумя солдатами вез арестанта Александра Радищева. Императрица, как было сказано в высочайшем указе, «по свойственному ей милосердию», заменила ему смертную казнь через отсечение головы ссылкой на десятилетнее безысходное пребывание в отдаленнейшем Илимском остроге, откуда еще ни один арестант не возвращался живым.

На ямском дворе где–то возле Тобольска, пока перепрягали лошадей, к саням подошел молодой человек с худым интеллигентным лицом — учитель или семинарист — и спросил:

— Кто вы? Куда вас везут?

— Отойди, господин, не разрешено говорить с арестантом! — крикнул солдат и оттеснил молодого человека.

Радищев горько усмехнулся.

Лошадей перепрягли. Сани помчались дальше.

В Тобольске Радищев записал в тетрадь стихи, сочиненные на последнем перегоне:

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? —

Я тот же, что и был и буду весь мой век:

Не скот, не дерево, не раб, но человек!

Дорогу проложить, где не бывало следу,

Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах.

Чувствительным сердцам и истине я в страх

В острог Илимский еду.

Тихая жизнь

1

Николай Михайлович любил помечтать. Лежа на узком и жестком диванчике в своей тесной комнатке на Чистых прудах, он мог часами заниматься возведением воздушных замков. Воображение рисовало ему различные случаи и события, действующим лицом которых, — вернее, не действующим лицом, а героем — чаще всего являлся он сам. Под перезвон колоколов видневшейся за окном церкви Архангела Гавриила, больше известной москвичам как Меншикова башня, и блеянье козы, пасущейся на церковном дворе, он вел воображаемые разговоры с самыми разными людьми: от истопника Ефима, который почему–то всегда топил печь в его комнате угарными осиновыми дровами, а Николай Михайлович стеснялся указать ему на это, до государыни императрицы Екатерины Второй.

Николаю Михайловичу шел двадцать второй год. Он был поэт. Сегодня известный лишь трем–четырем друзьям, в туманном завтра он видел свое имя, имя Николая Михайловича Карамзина, осиянное лучами литературной славы.

Среди любимых тем для размышлений на диванчике была мечта о заграничном путешествии. Правда, он уже давно и твердо решил объехать европейские страны, и единственной причиной, препятствовавшей осуществлению этого решения, было отсутствие денег.

Размышляя о путешествии, Николай Михайлович намечал, что он должен посмотреть, кого из замечательных людей посетить. В Веймаре он положил себе непременно побеседовать с Гете, Виландом и Гердером, чьими сочинениями зачитывались он и его друзья, а самих авторов почитали в числе великих писателей.

Как известно, судьба не всегда разрушает наши мечты, иной раз она способствует их осуществлению.

18 мая 1789 года почтовая кибитка умчала Карамзина из Москвы по Петербургскому тракту, и менее двух недель спустя, миновав пост на границе с Курляндией, он сказал себе: «Вот я уже вне Отечества, и всё, что я увижу впредь, будет заграницей».

В конце июля Николай Михайлович приехал в Веймар. Как только гостиничный слуга внес вещи в комнату, Карамзин тотчас же послал его узнать, дома ли Гете, Виланд и Гердер. Слуга вернулся очень скоро и сообщил, что никого из троих дома нет.

— Где же они?

— Во дворце.

Карамзин так много и часто думал о встречах со знаменитыми веймарцами, так отчетливо и картинно представлял себе эти беседы — их вопросы, свои ответы и свои вопросы, их ответы, — что был несколько обескуражен ответом слуги.

— Во дворце, во дворце, — недовольно повторил Николай Михайлович и — делать нечего — пошел гулять в городской сад.

С Гете вообще встретиться не удалось, он как раз в эти дни уезжал из Веймара в Иену.

Разговор с Гердером получился внешне оживленный, но пустой.

Не в пример интереснее и содержательнее оказалась беседа с Виландом. Старый писатель был проницательным человеком. Он почувствовал, что этого русского юношу привела сюда действительно любовь к его сочинениям, а не праздное любопытство. Виланд говорил много и откровенно. Разговор касался литературы, философии, творчества, книг самого хозяина и других писателей.

На втором часу беседы Виланд сказал Николаю Михайловичу доверительно и ласково:

— Вы вызываете у меня самое искреннее чувство симпатии, и мне хотелось бы знать о вас больше. Скажите, что вы намерены делать, вернувшись домой, в Россию? Что составляет заветный предмет ваших желаний?