Слава столетия

Карамзин взял для перевода безымянную немецкую брошюру «Разговор Марии Терезии с русскою императрицею Елизаветою в Елисейских полях». В те времена большой любовью у литераторов и читателей пользовался жанр «разговоров в царстве мертвых». Автор выбирал двух каких–нибудь известных исторических лиц прошлого и заставлял их вести беседу, в которой они высказывали соображения, касавшиеся нынешней злобы дня.

Дмитриев, прочтя перевод, одобрил его и посоветовал Николаю Михайловичу показать «Разговор» книгопродавцу Миллеру, который печатал переводы, расплачиваясь за них книгами из своей лавки.

Миллер взял перевод.

Как счастлив был Карамзин! Гордый, веселый, раскрасневшийся, прижимая к груди четыре томика романа Филдинга «Том Джонс» — плату за перевод, — он прибежал к Дмитриеву и пустился в пляс.

Случилось это семь лет назад, и с того самого времени литература стала главной страстью Карамзина, ради нее он жертвовал сначала временем и обществом, затем пожертвовал военной карьерой.

И вот теперь после объятий, поцелуев и коротких взаимных вопросов о здоровье Карамзин спросил:

— Что ты сейчас пишешь, Иван Иванович?

— А ты все такой же, — улыбнулся Дмитриев, — на уме одно сочинительство.

— Что поделаешь, сейчас даже больше, чем всегда! Все мои планы на будущее связаны с авторством. Я намерен издавать журнал и прошу тебя все произведения твоего пера отдавать для издания только мне. Обещаешь?

— Ну что ты… У меня — одни безделки…

— Обещаешь? Говори определенно. Ну, обещаешь?

— Ладно.

Карамзин бросился обнимать и целовать Дмитриева.

— Вот спасибо! Вот что значит настоящий друг! Ты меня осчастливил своим согласием!

Дмитриев смутился и пробормотал:

— Моя тетрадка и тоща, и не так уж много в ней хороших стихов.

— Не скромничай! Если я найду еще трех–четырех сотрудников для моего журнала таких же, как ты, то наш журнал будет не хуже европейских. Ты, конечно, хорошо знаком с петербургскими литераторами, помоги лучших завербовать в сотрудники. Чьи сочинения сейчас наиболее читает публика? Ведь я за полтора года путешествия совершенно не имел известий об этом.

Дмитриев задумался.

— Право, не знаю, что сказать. Читают и хвалят многих… Но, пожалуй, больше всего говорят о книге Радищева.

— Какого Радищева? Какой книге?

— Ты и об этом не слышал?

— Нет.

— Ну, как же, как же… Александр Николаевич Радищев, служивший на таможне, этим летом выпустил книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», которая вызвала гнев государыни. Его арестовали, судили, лишили чинов, дворянства. Уголовная палата приговорила его к смерти но государыня заменила казнь ссылкой в Сибирь, в Илимский острог, на десять лет. Книгу сожгли, а автора три недели назад, в оковах повезли в ссылку.

— Как? За книгу — казнь, ссылка?

— Да.

— Но это невозможно в благоустроенном государстве! Законы, наконец, здравый рассудок противятся этому!

— Тем не менее.

— Разум отказывается понимать. Какой же это Радищев? Не друг ли нашего Алексея Михайловича Кутузова?

— Он самый. Более того, эта книга посвящена Кутузову. О нем, говорят, по этому поводу спрашивали в тайной полиции.

— Боже, боже… Ведь Алексей Михайлович сердечно любит Радищева, я сам слышал от него не раз, что Радищев — человек редких способностей. Что же нашли в его книге такого ужасного?

— Нашли, что она проповедует возмущение против существующего правления, подстрекает к кровавой расправе с дворянством, к убийству государыни и вообще полна всяческих заблуждений.

— Ты ее читал?

— Только перелистал. В ней есть и стихи, которые, кроме заблуждений автора, выказывают, что прямым наставником его в стихотворстве был Василий Тредиаковский.

— Где ее можно достать?

— Нигде. Все проданные в лавках и подаренные автором экземпляры отобраны у владельцев в тайную канцелярию. Такое тут было, Николай Михайлович: и книгопродавцев, и покупателей таскали, допрашивали… Я–то видел книгу у Гаврилы Романовича, ему Радищев прислал свое сочинение в дар. Тоже отобрали в тайную канцелярию.

— Не может быть, чтобы все собрали, у кого–нибудь остались…

— Может быть, и остались, да владельцы об этом молчат. Слушай, Николай Михайлович, вот кого тебе надо привлечь в сотрудники твоего журнала — Гаврилу Романовича Державина! Поистине, он нынче — первый наш поэт. Да читал ли ты его?

— Только «Фелицу».

— «Фелица», конечно, замечательная ода, но другие его сочинения не только равны ей, но и превосходят своими достоинствами. У меня списана тетрадь его нигде не напечатанных стихотворений.

— Покажи.

— Ну не сейчас же…

— Сейчас, сейчас!

— Как хочешь. — Дмитриев открыл шкафчик, в котором у него стояли книги и кипами лежали тетради и бумага, порылся, приговаривая: «Кажется, она у меня здесь», нашел тетрадь и дал Карамзину, стоявшему все время у него за спиной и через его плечо заглядывавшему в шкаф.

Николай Михайлович принялся читать, быстро перелистывая страницы. Дойдя до середины, он закрыл тетрадь и, волнуясь, спросил:

— Ты с Державиным коротко знаком?

— Я бываю у него часто, раза два–три в неделю обязательно.

— Поговори с ним при удобном случае про журнал.