Славянские pluralia tantum. Проблема дефектной парадигмы

Но для русского языка (ни в его кодифицированной форме, ни в некодифицированных) примеры подобного рода приведены быть не могут, а согласование и координация существительных pluralia tantum всегда будут последовательно осуществляться во мн. ч. по типу Впереди сани, в был запряжен… были загружены с верхом. Поскольку же типологическая иерархия согласования не подразумевает случаев тотального расхождения семантического и формального согласования на протяжении всей шкалы (таким образом, словоформе, последовательно согласующейся только в одном числе, мы с необходимостью должны приписать значение именно этого числа), постольку мы вынуждены либо признать за граммемами мн. ч. русских pluralia tantum значение именно мн. ч., либо признать типологическую уникальность стандартного русского языка. Нам ближе традиционная для славистики точка зрения (см., например [Дегтярев 1982: 76]), согласно которой конкретно-предметные имена pluralia tantum имеют только одно ГРАММАТИЧЕСКОЕ значение — значение мн. ч., будучи классом слов с дефектной парадигмой, в которой не реализуется граммема ед. ч.

Однако достаточно ли также семантических оснований, поддерживающих решение А. А. Зализняка? Попытки верификации тезиса о реализации в форме мн. ч. значения ед. ч., «поскольку эти формы могут обозначать один предмет», приводят нас к тому подчеркивавшемуся еще в 1888 г. А. А. Потебней принципиально важному факту, что мн. ч. имен существительных и местоимений в определенных случаях «является не значением (обозначаемым), а знаком, средством обозначения других явлений, отличных от простой множественности, которая является только исходною, а не конечною точкою мысли» (цит. по [Дегтярев 1982: 65—66]). В конкретном случае pluralia tantum, как показано еще в работе М. Брауна [Braun 1930] и подтверждено грамматическими и семантическими изысканиями от А. А. Шахматова (1941: 441) и В. В. Виноградова (1947: 164) до уже обсуждавшейся выше работы А. Вежбицкой, речь должна идти не о стандартной единичности, а скорее о значении, осциллирующем на шкале от стандартной единичности до стандартной СОБИРАТЕЛЬНОСТИ[9], основывающейся на собирательном значении мн. ч. (от множества однородных, одноименных предметов до их совокупности, как прототипа собирательности). И хотя собирательное значение при этом совершенно очевидным образом в разной степени реализуется (или исторически реализовывалось) в лексемах типа рус. сани, с одной стороны, и рус. ножницы, с другой, все же у нас есть достаточные основания для того, чтобы охарактеризовать флексию мн. ч. существительных pluralia tantum в целом как изосемную и изофункциональную типичным славянским суффиксам собирательности, усматривать на этом основании ее словообразовательный характер и считать средством номинации; сами же формы мн. ч. считать лексикализованными и утратившими корреляцию с формами ед. ч. (см. об этом, например [Дегтярев 1982]). Изосемность и изофункциональность флексии мн. ч. и суффиксов собирательности в славянских языках на всем протяжении их истории, равно как и переход соответствующих словообразовательных граммем в словоизменительные и наоборот — факты, широко известные в славянском языкознании. Например, типичные славянские собирательные существительные на ‑је в западно‑ и южномакедонских говорах регулярно согласуются и координируются во мн. ч. (Гробјето; см. также МДАБЯ 2005, карты 18, 19, 22), и таким образом исторический суффикс собирательности является здесь современной граммемой мн. ч. Переосмысленные collectiva, а ныне формы мн. ч. в русском языке — это господа, мужья, деревья, колья и др. [Шахматов 1941: 440]. Отметим, что отношения категорий собирательности и грамматического числа еще недостаточно исследованы в русских диалектах, для которых также отмечены примеры согласования и координации собирательных существительных во мн. ч.: Черное/ вороньё слетелось/.