След грифона

На Юго-Западном фронте отважный поручик гвардии Семеновского полка, командуя ротой, отчаянно отбивает атаки австрийцев, переправившихся через реку. Отбив очередную атаку, он по собственной инициативе принимает решение контратаковать. Увлекает солдат личным примером, опрокидывает неприятеля и, преследуя его, захватывает мост, через который еще недавно его самого атаковал противник. Это эффектно называется «ворваться на плечах неприятеля в его расположение». Боевую награду офицера «замыливают». Его непосредственный начальник – командир батальона – получает Георгиевский крест, а обойденный и чином, и наградой честолюбивый и гордый поручик воюет дальше без наград и в том же чине. Находясь в окружении, в рукопашной схватке, он в отчаянии до последнего патрона расстреливает барабан своего «нагана» в наседающих немцев. Избитый до полусмерти немецкими гренадерами, поручик попадает в плен. Несколько раз безуспешно пытается бежать. Наконец он дает слово офицера не пытаться бежать впредь и опять бежит. Бежит с прогулки, на которую под честное слово отпускали пленных офицеров. Оставшиеся в неволе после этого побега испытывают ужесточение режима содержания и спорят о том, правильно или же бесчестно поступил поручик. Поручик же мыслит другими категориями. Он военный другой эпохи и другой войны. У него уже другие понятия о чести, сформированные под действием испытанной несправедливости по отношению к нему самому. А что он застает, явившись на родину? Даже не Февральскую революцию. Октябрьский переворот! Товарищи по училищу и полку уже полковники – в русской гвардии отсутствовало звание «подполковник», – а он по-прежнему поручик. Этот поручик приходит к большевикам, испытывающим в то время острую нужду в военных кадрах, и начинает формирование – ни много ни мало – революционной армии. Каково? Последняя должность в царской армии – командир роты. А тут не батальон, не полк, не дивизия даже. Армия. Именно командующий воюющей армией по негласной табели о рангах считается полководцем. Подчеркиваю, во время войны, а не в мирное время. Все прочие, не прошедшие эту высокую ступень, и именно во время вооруженного конфликта, именуются военачальниками. Имя этого поручика и одного из первых полководцев Красной армии – Михаил Александрович Тухачевский. Бывший гвардеец-семеновец из дворян Саратовской губернии.

Любая революция, кроме всего прочего, еще и бунт самомнений. И если самомнение бывшего прапорщика Николая Крыленко, на короткое время ставшего главковерхом революционной армии, оказалось излишне высоким, то поручик Михаил Александрович Тухачевский мечтал о маршальском жезле не напрасно. Маршальских жезлов в Рабоче-Крестьянской армии не вручали, но маршальские звания все же ввели. Интересно отметить, что «красным Бонапартом» Тухачевского окрестили белые. Сам Тухачевский знал об этом. И это ему льстило. Но знал об этом и Сталин. А этот историк хоть и допускал собственные ошибки, но чужих ошибок никогда не повторял. Сталинизм полностью исключил появление бонапартизма.

Другой поручик той войны – поручик Пепеляев – получил звание штабс-капитана, будучи награжденным за ратные подвиги уже несколькими крестами. В сентябре 1915 года с интервалом в восемь дней он был представлен сразу к ордену Святого Георгия и золотому Георгиевскому оружию за храбрость. Будущий командующий одной из белых армий не имел оснований сетовать на прежнюю власть.

– Ты, сотник, мне тут бодягу не разводи, – выказывал свое неудовольствие штабс-капитан Пепеляев командиру одной из четырех конных команд разведчиков. – Я вашего брата казака насквозь вижу. Я сказал всем спешиться – значит, спешиться. Я понимаю, что по немецким тылам шнырять вам сподручней, да иногда и на передовой будет нелишне поелозить.

За время войны Анатоль сильно изменился внешне. В народе такие перемены в облике мужчины называют одним словом: «заматерел»... От слова «матерый». От природы широкая грудь штабс-капитана, казалось, подалась вперед. И без того сильные руки с кистями кулачного бойца стали узловатыми и жилистыми, налитыми немалой силой. Речь его, и без того с юности подверженная влиянию речевой стихии чуждых ему слоев общества, вобрала теперь в себя и грубую лексику фронтовиков. Трудно было поверить, что этот человек мог вполне сносно говорить по-немецки и по-французски.

– Вы, господин штабс-капитан, не о том разговор ведете, – возражал ему сотник Урманов, забайкальский казак, дослужившийся до офицерского чина из рядовых. – Разве же мы против? Я о том толкую, что резерв иметь надобно.

– Отставить, я сказал! Если немец нас с позиции собьет, твой резерв только на то и годится, чтоб первым драпануть. И всем казакам скажи, чтоб отступать раньше пехоты даже не думали. Выполняйте!

– Слушаюсь! – ответил сотник и отправился отдавать распоряжения.

* * *