След лисицы на камнях

Тогда бесился. А в последние годы все чаще и чаще вспоминал, как она сидит: тихая, с курочкой, и лучи на нее так падают, что на голове будто солнечный венок. Или как она вечером перед зеркалом волосы расчесывает, и плечи у нее в сумерках голубые, как сирень.

Еще у нее привычка была: идет-идет, вдруг остановится – и глядит. Куда глядит, не разберешь. И словно не понимает, где очутилась, а сказать боится. В такие минуты Григория будто топором раскраивали на два обрубка: один жалел ее так, что сердце рвалось, другой ненавидел до зубовного скрежета, подозревая, что причина ее беспамятства в нем.

Какой-то изъян в ней был, был. И серьезный, учитывая, чем обернулось дело.

И вот этой ночью, когда он лежал на своем насесте и ждал барсука, Анна явилась сама. Сперва оставалась в стороне, так что ему некоторое время удавалось притворяться, будто он не замечает ее. А затем вдруг заговорила, впервые после смерти.

«Зачем, Гриша, ты не дал жить моему мальчику?»

Охотник едва не скатился с сосны. Жена оставалась на периферии взгляда и в то же время с настойчивой яркостью существовала везде, так что некуда было скрыться.

«Зачем, Гриша?»

«Я тут ни при чем! – прохрипел Возняк. – Ты знаешь, как все было!»

Анна молча смотрела на него.

«Это ты, – сказал он, с трудом собрав силы. – Из-за тебя все. Ты меня столько лет за нос водила!»

Жена покачала головой и ушла.

Григорий в лесу никогда не курил – запах табака отпугивает зверя вернее, чем крик, – но тут полез трясущимися руками в карман, достал самокрутку, что обычно разрешал себе лишь после удачной охоты, и глубоко затянулся. А потом еще и еще, словно выкуривая изнутри, из самого себя неуловимые тени брошенных Анной слов.

Долго ли он так просидел, Григорий не знал. Но когда поднял голову, из тающей темноты выступали черные стволы.

Послышался шорох. Выругавшись про себя, Возняк схватил ружье и увидел барсука. Тот возвращался в свое убежище, смешно переваливаясь, и белые полосы на его носу напоминали дорожную разметку. Барсук шел уверенно, привычным своим путем, и вдруг встал. Повел носом. Григорий прицелился, однако выстрелить не успел: зверь отпрыгнул в сторону, приник к земле и сгинул. «Запасной вход!» – запоздало сообразил Возняк. Он выстрелил раз, другой, третий туда, где только что белела барсучья морда, но уже понимал, что упустил свой шанс безвозвратно.

А виновата Анна: не появись она, Григорий ни за что бы не закурил, зверь не почуял бы запах и сейчас был бы уже мертв.

Тьфу ты! Все ночное бдение насмарку.

* * *

Бакшаева провела Илюшина и Бабкина в теплую кухню, где пахло пирогами.

– Пятнадцатого она приехала, – зло сказала Надежда. – Пятнадцатого августа, прямо с утра завалилась, как к себе домой. Я ее поначалу и не узнала. Приоделась! Балетки фасонистые напялила!

Тут она соврала. С первой секунды поняла, кто перед ней, одним взглядом вылущив прежнюю Верку из оболочки плоти, наросшей за годы. Сестра совершенно не изменилась: то есть внешне преобразилась почти до неузнаваемости, но внутренне осталась все той же, разве что в силе прибавила. По молчаливой враждебности Надежды полоснула своей кривой усмешкой, и весь запал у той вытек.

А в доме случилось кое-что вроде бы непримечательное.

Было так: зайдя в кухню, Вера протянула ладонь к флоксам, белым облаком повисшим над вазой. От этого короткого жеста у Надежды внутри, в испуганной тьме вспыхнула и засияла звездочка, от которой распространилось по животу легкое благотворное тепло. Этот флокс она вырастила из чахлого загибающегося кустика, и его пышное ежегодное цветение всякий раз отзывалось в ней умиленной радостью. Ни сентиментальностью, ни чувствительностью Надежда никогда не отличалась, а вот поди ж ты: растроганно шмыгала носом, видя, как распускаются первые бутоны, напоминающие заостренные кончики фломастеров. Подарков ей никто отродясь не дарил, в семье не принято было. И вдруг такой сюрприз от благодарного цветка.

То, что Верка, едва войдя, мимолетно приласкала белый флокс, сказало младшей сестре больше любых слов. Значит, есть у них общее, невзирая на годы вражды! Никто другой не догадался бы, какую ценность флокс имеет для хозяйки.

– Располагайся, – дрогнувшим голосом сказала Надежда, хотя минуту назад хотела гнать сестру из дома. – Чего стоишь как неродная!

Вышла в другую комнату, открыла буфет… Вот она, бутылочка заветная! Ждала торжественного случая.

Раз такое дело, отыскала и праздничные бокалы.

А когда вернулась, обтирая ладонью пыль с бутылочного горлышка, Вера сидела за столом. Самый красивый флокс, с розоватым свечением в сердцевине жемчужных бутонов, стоял ощипанный догола. На скатерти белыми комочками было выложено бранное слово.

– …! – вслух прочитала Вера и захохотала. – Вот он и пришел к тебе!

Легким движением ладони она смела, как мусор, мятые цветки со стола.

Надежда застыла на пару секунд, провожая их взглядом. За это время память окончательно возвратилась к ней, потеснив иллюзии. Сестра вечно все портила, словно не человек, а разрушительный дух вился по дому.