След лисицы на камнях

Григорий перехватил ружье одной рукой и осенил себя крестным знамением.

– Вот он, мой крест. – С этими словами он вновь прицелился в зоотехника и заговорил очень медленно: – Не возжелай жены ближнего своего. А кто возжелает, того отведи на болото и пальни ему в голову или в грудь. Если выживет, значит, на то была Божья воля.

– Однако Библия у тебя! – оскалил зубы Дьяченко. – Тебе, Григорий, Господь по носу даст. За кощунство.

Кужма поразился его бесстрашию. Он сам на месте Семена давно бы отдал концы от ужаса перед охотником. А этот, вишь, хорохорится.

– Захочет дать, я и с ним потолкую, – сказал Возняк. – Повернись, Семен.

Дьяченко сглотнул. Вся его лихость исчезла бесследно.

– Слушай, Григорий, – горячо заговорил он. – Ладно, сознаюсь: виноват! Ты прав, некуда мне деваться. Согрешил!

– Пятнадцать лет грешишь.

– Да! Врать не стану! Прости, Христом Богом! Григорий Матвеевич, от души тебе говорю: ну прости меня, прости!

С каждым словом Семена встряхивало, словно кто-то толкал его в спину; он плечом ударялся об дерево и потирал его рукой, болезненно морщась и не переставая жалобно улыбаться. «Его убьют, того гляди, а он свое тело жалеет», – изумился Савелий.

– Я тебе вот что… так тебе скажу, не знаю, поймешь ты меня или нет… – Дьяченко вдруг выпрямился, стукнул кулаком себя в грудь. – Люблю я ее! Люблю! Больше отца, больше матери! Клянусь тебе!

– Лю-убишь? – удивленно протянул охотник.

– Люблю! Жизни не было без нее!

– И не будет.

Дьяченко сжал кулаки.

– Ну что мне, на колени перед тобой встать? – выкрикнул он. – В грязи валяться? Чтоб ты смотрел, радовался? Будешь радоваться, а, Гришка? Будешь! По лицу твоему вижу! Что ж ты за человек-то такой… – в глазах его вдруг мелькнула дикая надежда. – А-а, понял я! Шутишь ты, Гриша. Пошутил. Ха-ха-ха! Смешно, ей-богу! А еще говорят, ты человек серьезный… Веселый ты человек, Григорий Матвеевич! Я сам первый посмеюсь! Ха-ха-ха!

Кужма сжался в кустах.

– Поворотись, – без выражения сказал Григорий.

Дьяченко снова вцепился в осину.

– Не имеешь права со мной так поступать! Тебя за убийство судить будут!

– Пущай судят.

– А-а, все равно тебе, значит? Врешь! Если бы не боялся суда, не пошел бы за мной в лес, убил бы у всех на глазах! Струсил, а? Скажи! – Угол его рта задергался. – А почему Анну сюда не привел? Или я один грешил? Она тоже виновата перед тобой, как и я! Суди нас вместе, раз такое дело!

«Э, паря! Слабоват ты все же», – мысленно сказал ему Кужма.

– Еще раз по имени ее назовешь, выстрелю. – В голосе охотника впервые промелькнуло что-то похожее на ненависть.

– Не стреляй! – Дьяченко обмяк. – Гриша, ну что ты, ей-богу… Разве мы не люди? Ты человек, я человек… Не волки ведь, чтобы из-за бабы грызться! Ну хочешь, поклянусь, что не подойду к ней больше! Уеду сегодня, пешком уйду! Никогда больше Ан… – он вздрогнул, заметив короткое движение Возняка, – ее не увижу! Слушай, слушай! Гриша! Зачем тебе это? Ей-богу, разойдемся по-хорошему! Григорий Матвеевич, видишь, каюсь перед тобой!

С этими словами Дьяченко медленно опустился на колени, перебирая руками, как по канату, по шершавому стволу. Так и застыл, вцепившись в дерево и содрогаясь от безмолвного плача.

Возняк, казалось, с любопытством разглядывал свою жертву.

– Значит, уйдешь? – сказал он после долгого молчания.

Семен поднял голову.

– Уйду! – дико выкрикнул он. – Прямо отсюда уйду, хочешь? Ничего не возьму, ни денег, ничего… Матерью клянусь…

– Погодь клясться. Вот что скажи… – Охотник задумался на целую минуту. Дьяченко, не отрываясь, с безумной надеждой смотрел на него. – Ты не виноват, верно? Она тебе голову задурила. Знаю, она может… А ты – что ж… ну, поддался. Мне не тебя, а ее надо… Чего ж я к тебе… Зря, выходит. А, Семен?

В повисшей тишине свистнула и затихла, будто устыдившись, лесная птица.

Дьяченко стоял на коленях, глядя перед собой. Руки повисли плетьми. Он оцепенел и, казалось, лишился жизни. «Ну! Давай! – мысленно застонал Кужма. – Чего молчишь, дурень? Возняк тебя век ждать не станет. Отвечай ему!»

Семен точно услышал. Когда он поднял голову, взгляд у него совершенно переменился.

– Да нет, Григорий… – почти спокойно сказал он. – Не так все было. Я ее увидел и ума лишился. Прохода ей не давал, меня к ней как магнитом тянуло. Рассудил так: надо ее поманить тем, чего у нее нету. Ты чурбан каменный, а я нежности ей всякие говорил. От тебя тумака скорее дождешься, чем ласки, а я… – Дьяченко замолчал. Наконец уперся ладонями в грязь и, кряхтя, поднялся на ноги. – Вот так вот, Григорий. Вот такая у нас была жизнь. Жена твоя ни при чем: как я ее обхаживал, ни одна бы не устояла.

«Пожалуй что и не слабоват», – решил Кужма.

Григорий постоял в задумчивости. Ружье опустил, но, подумав, вскинул снова. Дьяченко взгляда не отвел.

– Пощады не просишь больше, а? – усмехнулся Григорий.

– Да уж напросился, – в тон ему ответил Семен. – Хватит и с тебя, и с меня.

– Тогда вот как поступим. Судьбу твою пусть Бог решает, не я. Осины видишь? Чего на меня смотришь! Ты за спину себе глянь.