След лисицы на камнях

– С какими людьми? – не понял Сергей.

– У которых разные старинные вещи. Думаешь, я почему их собираю? Я ведь сам детдомовский. У меня своей истории нет. Вырастили меня приемные родители, умерли уже, упокой их Господь. Но их история принадлежит им. Она не моя. А тут вокруг разлито прошлое, можешь искупаться в нем, как в реке. Я сначала по деревням ездил, тащил сюда всякую рухлядь. Потом люди сами приносить начали – не выбрасывать же, говорят. Пойдем покажу!

Он потащил Бабкина в сарай.

– Смотри: станины от швейных машин, а вот тут – утюги… – Они шли вдоль длинных полок. – Здесь инструменты, я половину не выяснил, как называются! Не успел… А прялка! Видал прялку? Работает!

Красильщиков с детским восхищением уставился на Сергея.

– Те коврики, что в спальне, ты сам прял? – подозрительно спросил Бабкин.

Хозяин засмеялся и похлопал его по плечу.

– Пойду я! Заболтал тебя, должно быть.

– Андрей Михалыч! – вслед ему позвал Сергей. – У тебя у самого есть какие-нибудь подозрения? Насчет Бакшаевой.

– Ты меня уже спрашивал, – откликнулся Красильщиков. – Нету. Здесь хорошие люди живут.

«Хорошие-то хорошие…»

– А не видел ты под своими яблонями разрытую землю? Свежевскопанную. После того, как пожар случился. Не обращал внимания?

Красильщиков обернулся.

– Хочешь сказать, Бакшаева может быть закопана здесь? У нас под ногами?

– Так было разрыто, нет?

– Не было, – покачал головой Красильщиков. – Ты ищешь не там.

– Хозяин наш – чокнутый, – сказал Бабкин Илюшину, когда тот вернулся и они остались одни. – У него мания! Идея фикс!

Макар как-то странно покосился на него.

– Чего это ты зыркаешь?

– Серега, да ведь ты точно такой же. Красильщиков терем восстанавливает, ты преступников ловишь. Просто тебе повезло: ты раньше нашел свое призвание. А он позже, зато теперь – видишь, как нагоняет упущенное время!

– Что ты несешь?

– Тебя куда ни помести, ты будешь ловить преступников. А Красильщиков везде будет из старого делать новое. Он жизнь вдыхает в почти умершее, а ты упорядочиваешь частицы этой жизни согласно закону, который у тебя в голове.

– Закон на бумаге писан, – буркнул Сергей.

– В голове, в голове, – сказал Макар. – У те– бя уголовный кодекс преобразован в молекулу и встроен в твою ДНК. Ты генно-модифицирован под служение обществу!

– Иди в пень, – сказал Сергей. Рассуждения Илюшина ему смутно не нравились. – Себя модифицируй!

– Себя не хочу. А что тебе не нравится?

– Как-то это мерзко звучит: модифицирован…

– Что поделать, Серега: вы оба – идейные.

– А ты, значит, над схваткой?

– Я лишен скелета внутренней кристаллической решетки, ограничивающей меня в выборе действий.

– Это называется беспринципность!

– Это называется свобода!

– Недобрый ты, – помолчав, сказал Сергей. – Был веселый циник, а стал злой циник. Что с тобой происходит? На людей бросаешься… на меня вот…

Илюшин, кажется, хотел отшутиться, но передумал.

– Сам не знаю, – без улыбки сказал он. – Такое чувство, будто во мне засело какое-то мерзкое существо и я смотрю на все его глазами. Понимаю, что речка – мерзавка, облака – идиоты… Как в «Обыкновенном чуде».

– Саша из-за этого ушла?

– Наверное… Хуже всего то, что мне скучно. Раньше я скучал без работы. А сейчас ловлю себя на том, что мне скучно, даже когда у нас есть дело.

– Типун тебе на язык, – помрачнел Сергей. – Сейчас накличешь веселье, всем тошно станет.

Красильщиков позвал их ужинать, и разговор на этом закончился.

После еды Макар вышел на улицу, а Бабкин вернулся к себе. Он смотрел из окна на темнеющее небо, на желтые ялики фонарей, плывущих над занесенной дорогой, и думал о том, что здесь все-таки хорошо. Хорошо! И дышится глубже, и чувствуется острее. А ведь ноябрь! Грязно, путано, скверно, промозгло. И все равно что-то такое разлито в воздухе: то ли благодать, то ли Красильщиков чрезмерно побрызгал на себя одеколоном.

Илюшин постоял в саду, под укрытием ветвей, а затем побрел за ворота, сам толком не зная зачем. Гулять не хотелось.

Выйдя наружу, он остановился.

Вот же оно: дом стоит, свет горит, и даль видна из окна сине-голубая, ясная, с алой каймой зари. Отчего же нигде и никогда у него не возникало такого чувства обездоленности, как в русской деревне?

– Обездоленный, – вслух повторил Макар.

Он помнил, что это значит «несчастный», но для себя переводил иначе, буквально: без доли, без судьбы. Была судьба – да отобрали; вилась тропа под ногами, да вдруг натянулась ниточкой и лопнула; раскинулось вместо пути бескрайнее поле: идти хоть на все четыре стороны. Да только зачем?

Кто-то ткнул его сзади под коленки. Макар обернулся и увидел Чижика.

– Что, псина неприкаянная? – Он потрепал пса по загривку. – Тоже грустишь? Пойдем-ка в терем, покормим тебя. На сытый желудок лишь человеку тоскуется.

* * *