След лисицы на камнях

Он видел много разрушенных деревенских домов. Большинство из них не вызывали в душе ничего, кроме мимолетного сожаления, – темные, скособочившиеся, как грибы-перестарки, с просевшими крышами и характерным запахом брошенного жилья. Однако при первом взгляде на терем Вершинина он ощутил нечто сродни благоговению. Трехэтажный дом был похож на истлевшего динозавра, в котором благодаря какому-то чуду теплилась жизнь.

Вот что поразило его сильнее всего. Терем был жив.

– Закурим? – предложил Красильщиков. Сел на лавку, выпустил колечко дыма. – У меня, если ты знаешь, была своя компания, «Алтус». Мы основали ее вместе с партнером пятнадцать лет назад. Доставляли рыбу от добывающей компании до заказчика. Купить, хранить, распространять… все продумать, все просчитать, найти порядочных поставщиков – отдельный квест, между прочим. Вся логистика была на мне! Склады, машины! У меня глаз горел, кровь бурлила. С Дальнего Востока везли горбушу и кету, весь лосось из Баренцева моря – он, считай, наш. Вся Москва в моей рыбе! А потом я оказался здесь. Когда выкупил у Бакшаевой терем, местные крутили пальцами у виска: дурень, городской болван! Этой развалюхе жизни осталось – ну, года три, много пять.

– И сколько ты уже здесь живешь?

– Три года и живу. Пришлось собирать материалы о том, каким этот дом был при Вершинине.

Он не стал рассказывать, как по единственному чудом сохранившемуся изразцу восстанавливал всю облицовку камина. Как разыскивал краску: точно такой же оттенок, который некогда выбрал купец, и отправился за ней в Германию, когда выяснилось, что в России ничего подобного не производят. Как упорно и бережно много месяцев подряд сращивал многочисленные внутренние переломы изувеченного дома, шаг за шагом вдыхая жизнь в то, что казалось почти мертвым.

– Все деньги просадил, – без всякого сожаления признался хозяин. – Жена со мной развелась, сказала, что жить с сумасшедшим не подписывалась. А я устал, устал бабки заколачивать. Но когда увидел терем… знаешь, сразу понял, зачем бежал в упряжке все эти годы.

То, что случилось с Андреем Красильщиковым, наиболее точно описывалось словом «прозрение».

Стоя перед развалинами купеческого дома, он впервые за сорок пять лет ощутил, как его жизнь наполняется содержанием: в самом буквальном смысле почувствовал движение некоей теплой субстанции внутри, которая приподнимала его над землей, точно воздушный шар. Красильщикову нравилось то, чем он занимался. Но сравнить это с его новым делом было… не то чтобы смешно. Но он как будто всю сознательную жизнь с удовольствием плавал в бассейне, а потом его вывели к морю.

– Человек – смертная тварь, – сказал он. – Живет мало, исчезает бесследно. Ррраз – и нету его. И следов не осталось. Рукописи горят, еще как горят, и в вечность ты шагнуть можешь разве что через детей. Что останется после меня? Компания по доставке замороженных рыбьих туш? Ну, тоже дело. – Красильщиков тщательно загасил окурок. – А дом – это дом. Он живой. Я себя хирургом чувствовал, гениальным, без дураков! Он ведь умирал, хрипел, кровью истекал у меня на столе. Никто за него больше не взялся! А я – взялся. Вылечил. Оживил. Сколько сил мне это стоило – одному богу ведомо.

– Только все же получается, что ты из-за дома живого человека убил, – сказал Бабкин.

– Если придут за твоим ребенком и объявят, что заберут его, а тебе выдадут денежную компенсацию, – что в ответ скажешь?

– Ну ты сравнил!

– Да я этот дом разве что из своего собственного брюха не родил! – вспыхнул Красильщиков. – Каждую плитку в нем знаю, каждую трещину в балках! Он у меня поначалу, когда все только начиналось, под ветром стонал: маялся, бедный. Я с ним первый год каждую ночь разговаривал: терпи, милый мой, терпи, будешь ты жить, долго жить, станешь таким красивым, что к тебе в гости ехать будут, только чтобы на тебя посмотреть. Он помолчит-помолчит, а потом опять как заплачет… Я его уж и по стенам гладил, и музыку ему разную включал, чтобы он послушал.

«Свихнулся», – подумал Бабкин.

– Вагнер ему не понравился, – признал Красильщиков. – А хорошо пошел – ты смеяться будешь – Шаляпин! Я-то сам Шаляпина не очень… А ему ставил.

Они помолчали.

– Другого такого дома нет. И построить его невозможно! Воспроизвести – да. Только это будет копия бездушная, как пластиковый муляж по сравнению с живым яблоком. Здесь – люди жили, счастья было много, детишки бегали босиком, ножками своими топотали. Понимаешь ты? Иной раз глаза закроешь – и слышишь эхо той беготни…

Он обернулся к сыщику и в самом деле зажмурился, будто прислушиваясь к звукам, не доносящимся до Сергея.

– Михалыч… – нехотя начал Бабкин и осекся.

– Ась? Давай выкладывай.

– Если мы найдем тело Бакшаевой… Ты же понимаешь, что сядешь?

– Это дело ясное, – согласился Красильщиков.

– Кому тогда дом оставишь? Ему хозяин нужен.

– Не знаю… Я бы доверил Худяковой. – Бабкин удивленно взглянул на него. – Она бы справилась, – заверил Красильщиков. – Только Нина Ивановна старенькая уже, как бы не померла раньше, чем меня выпустят. Человек нужен надежный, ответственный… Чтоб мог с людьми общаться…