След лисицы на камнях

– Это в лесных деревьях, – сказал бродяга, обнаруживая неожиданное знакомство с мифологией. – В садовых только клопы живут, слизняки и плодожорки. Но я понял, к чему ты клонишь. Не нравится тебе, когда я на Нинку наезжаю, а? – Он пихнул Бабкина под локоть и подмигнул, растянув губы в шутовской ухмылке. Однако глаза его смотрели без всякой улыбки, настороженно и испытующе. – Она меня, типа, пригрела, а я, значит, слова дурного о ней не скажи?

– А она разве не пригрела? – в тон Василию спросил Сергей.

– Для себя старалась, не для меня!

– Ну и что? – Бабкин пожал плечами. – Для кого бы ни старалась, а вот он ты: сидишь на свежем воздухе, потом на теплой печи полежишь, а вечером в протопленной бане попаришься. Постель у тебя чистая, еда вкусная, всех дел – старухам помочь по хозяйству. Нина Ивановна твоя – хорошая женщина.

– Это ты сам так решил? – с издевкой спросил Василий.

– Мой напарник так сказал, – спокойно ответил Бабкин.

– И ты ему веришь? Как себе, хе-хе?

– Больше, чем себе. А если еще вспомнить, что пережила Худякова… Ты знаешь про ее сына?

– Слышал, – отозвался Василий. – Пропащий человечишко…

– Часто она к нему ездит?

– Пока я здесь, ни разу меня на хозяйстве одного не оставляла, – чистосердечно признался бродяга.

И пока Бабкин размышлял над этой неожиданной новостью, добавил совсем другим тоном:

– Прав ты, паря. Нинка меня спасла. Загибался я. У меня нутро, кишки – все гнилое, перемороженное. Меня один врач обследовал… бесплатный, – бродяга странно хмыкнул. – Сказал, в больницу надо. К медсестричкам, на коечку…

– А ты что же? Отказался?

– Ага.

– Почему? Полечили бы тебя.

– Вот именно, полечили бы. Полечили бы, да не вылечили. Тут, паря, медицина бессильна. Когда я эту, гм, новость узнал, веришь – первый раз за многие годы себя живым почувствовал. До этого болтался… как цветок в проруби. Есть человек Василий, нету человека Василия – никому от этого ни горячо, ни холодно. Да и мне самому тоже пофигу все. Пустота внутри. Холодная такая сволочь… Ни солнце не радует, ни дождик, даже баба пройдет мимо – годная баба! вот такенный бабец! – Василий развел руки, – а ты зенки ей вслед пучишь, и ничего в тебе не шелохнется. Думаешь: помереть бы скорей, Господи! – От беспредельной тоски в его голосе Бабкину стало не по себе. – А тут бац! Товарищ доктор, заботливый такой, чисто мамаша, пихает в больничку, к моргу поближе. Эх, я взбодрился! Сразу жизнь почувствовал! Как она меня, падла, за яйца берет… Поганая житуха у меня была. Как ни повернешься, все плохо. Умел бы я Бога просить, может, молился бы, но у нашего брата одна молитва: сесть да повыть. И тут Нинка! Притащила меня сюда… Я с год всему заново учился: как дышать, как ложку держать, как в постели засыпать… А еще под открытым небом можно, во! На воздухе!

– На воздухе ты, должно быть, и раньше спал, – осторожно сказал Бабкин.

– Пока Нинка меня не подобрала, я по Москве валандался, какой там воздух, – отмахнулся Василий. – А тут лежишь как человек… Сеном пахнет, травой… Не бьет тебя никто, не орет, не гонит… Ни одна тварь тебе ботинком не засадит под ребра. У меня, было дело, башку подпалили. – Он провел ладонью по макушке. – Волосня полыхнула и сгорела, как одуванчик. Думал, уж новая не отрастет. Нет, смотри-ка ты: прет почище, чем трава… Лучше бы девке достались.

– Непростая у тебя жизнь была, – нейтрально сказал Бабкин.

– Разная…

Василий тщательно раздавил окурок в земле.

– Погодь… Мусорить не хочу.

Он ушел и вернулся с банкой из-под шпрот.

– А ты чего спросить-то хотел?

– Почему ты на пожар не успел?

– А-а, вон оно что! – Василий понимающе кивнул. – Думаешь, я ее грохнул? Бабу эту, которая пропала.

– А это ты?

– Я ее ни живую не видал, ни дохлую. Одни только разговоры слышу: тра-та-та! тра-та-та! Все про Верку талдычат. Слушай, паря… – он замолчал, озабоченно шевеля пальцами, – давай договоримся: я тебе – про ту ночь как на исповеди, а ты про это молчок. Никому ни полслова. В деревне ведь знаешь как: в одном конце пернут, на другом толчок обвалится. Не заложишь меня Нинке?

Василий с тревогой взглянул на сыщика.

– Отец, ты меня в неловкое положение ставишь. Я сейчас пообещаю, что не выдам тебя, а потом окажется, что ты Бакшаеву снасильничал и в саду зарыл, – сказал Бабкин, подстраиваясь под его речь. – Сам понимаешь…

Бродяга молчал. Пальцы, будто помимо его воли, слабо двигались, отдаленно напоминая игру на невидимом фортепиано. Странный этот жест второй раз привлек внимание Сергея.

– Что ты делаешь?

– Чего? А, это! Черт его знает… Когда нервничаю, всегда щупаю чего-то.

«Нервничаешь, значит».

– Слушай, Василий, – проникновенно сказал Сергей. – Ты ж сам говоришь, что не видел ее ни живой, ни мертвой. А до остального мне дела нет. Но согласись сам, странно получается: ты каждую ночь обходишь деревню, чтобы не случилось пожара, и тут как раз горит под самым твоим носом, а ты шляешься неведомо где. Камышовка – не Бродвей, огонь отовсюду видно.

– Не отовсюду, – буркнул Василий.

Сергей выжидательно замолчал.