След лисицы на камнях

Он открыл створку чердачного окна, установил карабин с упором на подоконник и опустился на одно колено. Немного мешали низко скользящие лучи. «Танька ушла, солнце вышло». Он засмеялся в тишине пустой комнаты. Хорошо пошутил!

В прицел попала конура, кривоногий пес, бегавший по двору… Петр не любил собак. Он представил, как хорошо было бы всадить пулю в этого кривоногого… в брюхо, чтобы повизжал! Пожалуй, после, когда он закончит с делами.

Ему самому нравилось вспоминать про пожар. Больше всего в городе Петру не хватало огня, живого пламени. Он покупал спички для камина и чиркал ими, сжигая сотнями: целиком, до обгорелых черных головок. Но это все, конечно, было не то. А тогда, в девяносто первом, все получилось так, как он хотел… Ух, как пылало! Горячо, горячо! И человечки вокруг мельтешат, суетятся. Сам он не суетился, стоял в стороне, сложив руки на груди, неосознанно подчеркивая, как сильно отличается от них; по спине бежали мурашки при мысли о том, что эта разбушевавшаяся стихия вызвана им. Грандиозность пожара бросала отсвет величия и на него, Петьку Возняка. Жаль, никому нельзя было сказать: отец запретил, пригрозив, что иначе убьет.

Он бы не возражал, если б о его поступке узнали все. Кто таков Петр Возняк? Что о нем думают в Камышовке? Ничего не думают. Он ничтожество. Ни одна живая душа не вспоминает его, кроме бати. Но если им рассказать, они поразятся! Поймут, как сильно его недооценивали. Может, поэтому он и продолжал цепляться за Веру – единственного свидетеля, знавшего о его свершении.

Верка, Верка… Когда Петр, уже в ночи добравшись до деревни, пришел к дому Бакшаевых и обнаружил, что машина стоит под навесом, а самой Веры нет дома, он обрадовался. Отцу можно врать сколько угодно, но самому себе – к чему? Его охватила не ярость, не ревность, а счастливое возбуждение: наконец-то! Наконец-то снова будет огонь! Он чувствовал, что имеет на это моральное право. Она ему изменяет! Сам бог велел сжечь ее избу.

Но в этот раз он делал все в спешке, и вышло плохо. Ожидая, что неудачливого поджигателя станут искать, Петр сбежал в лес и даже отцу боялся показываться на глаза, лишь по вечерам выходя из леса, как дикий зверь к жилью, и забирая еду, которую Григорий оставлял для него за баней.

Эх, батя, батя…

На дороге, ведущей от терема, показалась высокая фигура. Петр прильнул к окуляру прицела. Вот он, гнида… Второй прибежит – снимем и его.

Дышать ровно.

Глубоко дышать.

Задержать дыхание перед выстрелом на четыре секунды.

Три.

Два.

Один.

* * *

– Вы что, в самом деле решили идти с повинной? – спросил Илюшин, когда Сергей ушел.

Красильщиков вздохнул.

– Макар, по-другому не получится. Ваш друг прав. У меня в пруду лежит тело убитой женщины. Думаете, я смогу спокойно спать, зная об этом?

– Врешь ты все, – подал голос Иван Худяков. – Поди, станину жалеешь! Хорошая станина, резная. Вытащить бы ее и приспособить заново…

– А вот с Бакшаевой так не получится, – не удержался Макар.

– Зря я ее убил, – сказал Худяков. – Надо было дать ей по морде – и снова в бега. Правда, устал я бегать… Два года в Москве бомжевал, считай, и не жил, а гнил… Да и тут…

– Вытащите тело ночью, – проникновенно сказал Илюшин. – Заранее выкопайте могилу в лесу. Заверните в полиэтилен, отвезите туда на машине и забросайте землей. А потом живите дальше! Хоть отмаливайте грехи, хоть заглаживайте благотворительностью! Зачем вам обязательно нужно пострадать и публично покаяться? Это что, национальная русская черта? Или вам так опостылела Камышовка, что в тюрьме будет лучше? Так и скажите честно; это я пойму. Мне самому тут у вас не особо…

Татьяна положила ладонь ему на рукав, и Макар осекся.

Они смотрели на него, все четверо: Нина Ивановна, Маркелова, ухмыляющийся Иван и Красильщиков с понимающими собачьими глазами, и лица у них были такие, будто они знают что-то, чего не знает он.

– Ничего, ничего… – сказала Худякова, словно успокаивая его. – Дай бог, жизнь будет…

– У кого? – тихо спросил Макар. – Опомнитесь! Не будет у вас никакой жизни! Иван, ты-то хоть не сходи с ума! Вещи собери – и уезжай! Ты же знаешь, никто из нас тебя не выдаст.

Иван снисходительно улыбнулся ему, и вновь из обтрепавшейся оболочки выглянул молодой парень с веселыми глазами.

– Сам беги, марафонец хренов. А твой Серега дело говорит!

– Убью Бабкина, – пробормотал Илюшин.

В следующую секунду ударил выстрел.

Все вздрогнули. Короткую ошеломленную тишину прорезал женский крик.

Никогда прежде Красильщиков не видел, чтобы человек так стремительно бледнел. Илюшин встал; лицо его было совершенно белым. Он сделал два нетвердых шага, хрипло сказал: «Серега…» – и кинулся наружу.

Когда Нина Иванова, Татьяна, Худяков и Красильщиков, запыхавшись, прибежали к дороге, там уже собралась небольшая толпа. Люди расступились, и стало видно, что возле лежащего ничком тела на коленях стоит Илюшин.

Худякова перекрестилась.

– Господи! – пробормотала она. – Господи, не допусти…

– Я иду, вдруг как бахнет, а он упал, – плаксиво говорила женщина. – Шел и упал, даже не крикнул. Что ж это творится… Кто его так?

– Искать будут…