След в след

В первые три месяца работы в «Известиях» я опубликовал четыре статьи, которые прошли неплохо, но особой славы не принесли, а я, как всякий новичок, конечно, мечтал выдвинуться. За это время я несколько раз встречал на улице Кострюкова, и всегда он был пьян. Общие знакомые говорили, что его послевоенная жизнь не сложилась. Восстанавливаться в пединституте, где учился до фронта, он не стал, пошел преподавать математику в ФЗУ. Вернувшись, он женился на Лидии, нашей однокласснице, в которую была влюблена вся школа. Лидия была необычайно хороша, и я до сих пор не понимаю, что она в Косте нашла, – похоже, просто обычный бабий психоз остаться без мужика.

Так или иначе, через полгода Лидия сообразила, что Кострюков ей не пара. Начались ссоры, свары, как-то он ее побил. Потом Лидия начала исчезать из дома, Кострюков запил, а она вскоре и вовсе пропала. Обнаружилась Лидия только под Новый год в связи с разводными делами. Жила она теперь через две улицы от Кострюкова с каким-то лейтенантом МГБ, за которого и собиралась замуж. Дважды Кострюков, как всегда пьяный, подкарауливал ее у подъезда и пытался силой затащить к себе, оба раза она с трудом отбилась. Наконец ей это надоело. Как-то днем она сама пришла к нему (Кострюков уже месяц как был выгнан за пьянство из своего ФЗУ) и спокойно сказала, что, если он от них не отстанет, лейтенант, которому она все рассказала, арестует его.

Знала Лидия про него многое, и Кострюков испугался. Сразу же после свадьбы он сказал ей, что человек, фамилию которого он носит, ему не отец, а дядя, брат его матери. Настоящий отец – кулак. В тридцать первом году, когда их область попала в район сплошной коллективизации, они все были выселены. Везли их в Сибирь. На маленькой станции недалеко от Кургана отец, до этого говоривший, что везде можно жить, а в Сибири тем более какой-нибудь уголок они себе всегда сыщут, – так вот, на этой станции отец отвел его в сторону, дал буханку хлеба и велел бежать в Тулу искать материного брата дядю Колю, работавшего там на оружейном заводе. Тогда же, в тридцать первом году, материному брату за взятку удалось записать его своим сыном, и через год они переехали в Москву. Только перед самым фронтом, на проводах, дядя сказал Косте, что еще в тридцать пятом все родные его погибли.

Сказал он Лидии и о том, что в начале августа сорок первого года под Смоленском он и еще два солдата из того же взвода попали в окружение. К своим пробирались больше трех месяцев, шли только по ночам, в деревни не заходили – боялись. Обмундирование выменяли на гражданскую одежду вскоре после того, как поняли, что находятся у немцев в глубоком тылу, однако оружие и документы сохранили. Это да то, что вышли из окружения вместе, втроем, их и спасло, когда зимой сорок первого года во Владимире допрашивал их капитан СМЕРШа, все пытаясь добиться, что они немецкие шпионы. Как же ему было им поверить, когда из всего полка они только втроем и вышли? Но и на отдельных допросах, и на очных ставках они показывали одно и то же, и капитан в конце концов их отпустил, только разбросал по разным частям.

Все, что они говорили следователю, было правдой, не сказали только, как загнали свою форму и договорились в немцев не стрелять (у них у троих и двух десятков патронов не осталось), будто в самом деле война для них кончилась, и что трижды, когда напарывались на фрицев – все три раза ночью, это и спасло, – выбрасывали на всякий случай и оружие, и документы, только потом – один раз им пришлось ждать, пока немец уйдет, целую неделю, – возвращались, находили свое и снова шли на восток.

Еще в сорок втором году, когда их распределяли по разным частям, они дали друг другу слово через два месяца после конца войны или после демобилизации списаться и встретиться в Москве у Кости, если, конечно, уцелеют; и так все совпало, что и живы они остались, и письма их к Косте пришли на следующий день после его свадьбы. Они уже год как демобилизовались, но писать первые стеснялись, ждали его письма. Через месяц оба приехали в Москву с женами. Прогостили у Кострюкова почти неделю и накануне отъезда, поздней ночью, когда бабы их уже спали, признались друг другу, что нарушили клятву никогда и никому не рассказывать, что было с ними в окружении, и долго смеялись, что весь фронт, все допросы прошли – никто ни пьяный ни трезвый словом не обмолвился, а жены их в одну ночь раскололи. Кострюков тогда брякнул:

«Вот кого в органы брать – ни одного бы дела нераскрытого не осталось».

А они поддержали и про органы, и про постель, и про то, кто на этих допросах кого е… будет.

Три недели после разговора с Лидией Кострюков держался. Снова устроился на работу, теперь в соседнюю школу, почти не пил. Но в первую же получку – как прорвало. Начали они с товарищем в «Казбеке», потом перебрались в рюмочную, на бульвар, там он его потерял и дальше, кажется, пил в подъезде вместе с каким-то солдатиком. Кострюков смутно помнил, что подъезд этот чуть ли не тот, где жила теперь Лидия.