Следствие по делу Воланда

«– Ну, что ж тут такого, – ответил гость, – как будто я других не читал? Впрочем… разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?

– Чудовищны! – вдруг смело и откровенно произнес Иван.

– Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще.

– Обещаю и клянусь! – торжественно произнес Иван.

Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись мягкие шаги и голоса».

Ивана после уникального в своем роде рассказа неизвестного консультанта ничего уже не интересовало, кроме Пилата, историю которого он хотел с кем-то разделить: «Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат… Пилат…» (гл. 6), – бормотал уже в клинике поэт после укола. Поэтому ему так стала противна собственная его же поэзия, от которой он, совершенно не колеблясь, отрекся:

«– Славно! – сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану: – Вы – поэт?

– Поэт, – мрачно ответил Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными» (гл. 8).

За клятвой Ивана и его рассказом о загадочном консультанте следует откровенная романтическая история самого Мастера, после которой бывший поэт просит продолжить рассказ иностранца: «Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, – попросил Иван, – умоляю, я хочу знать». Но измучившийся Мастер решительно отказывается от этого и советует за этим обратиться к Воланду: «Ах нет, нет, – болезненно дернувшись, ответил гость, – я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания». Воланд, действительно, отзывается на просьбу Ивана и наводит на него впоследствии сон, в котором тот видит казнь Иешуа Га-Ноцри. Само собою Ивану такое присниться не могло, поскольку сны складываются только из переживаний человека, а Ивана, как известно, «при Понтийстем Пилате» [36] никогда не было, чтобы сложиться соответствующему сновидению. К тому же ему пригрезилось именно то, чего он больше всего и хотел услышать. При самом великом желании поэта увидеть желанное это слишком большое совпадение. И, как правило, сны беспорядочны и непоследовательны, что видно на примере Никанора Ивановича Босого, кошмару которого посвящена 15-я глава, а в видении Ивана ничего не обрывалось и не путалось, чтобы его назвать обыкновенным сном.

Но, чтобы навести сон на Ивана, Воланду нужно было оказаться в клинике. Это и происходит во время известного спектакля. Хотя 12-я глава, где повествуется о сеансе черной магии в Варьете, и помещена автором между 11-й и 13-й главами, в коих и выходит впервые на арену повествования долгожданный герой – Мастер – и из-за коих кажется, будто сеанс шел хронологически параллельно с диалогом душевнобольных в 117-й палате, все равно номер Воланда начался гораздо раньше, чем к Ивану явился лунный гость.

Автор отмечает, что в десять часов вечера Римский снял трубку, чтобы «позвонить туда, куда отправился Варенуха», но у него ничего не вышло. Значит, он встретил Воланда в начале одиннадцатого, а само представление началось где-то в половине того же часа, поскольку обычно такие неожиданные мероприятия назначаются на круглое время суток. Получается, что явление героя произошло за несколько минут до того, как Бенгальскому вернули на место его голову, а Воланд после того, как добился желаемого на спектакле, переместился в палату Ивана. Помощники Воланда сумели управиться за час, завершив волшебный сеанс, так как столпотворение публики на улице поредело к полночи, поскольку Варенуха вернулся к Римскому в первом часу ночи: «А тут еще ударили неожиданно часы и стали бить полночь. <…> Наконец дверь уступила чьим-то усилиям, раскрылась, и в кабинет бесшумно вошел Варенуха». Беседа же душевнобольных закончилась тогда, когда прошло некоторое время пополуночи. Таким образом, знакомство Ивана с Мастером началось во время середины представления в театре Варьете, а значит, Воланд имел полную возможность переместиться к ним.

Мастер, зайдя к Ивану, сел, как и Воланд в театре, в кресло: «Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей, шепотом осведомился: «Можно присесть?» – и, получив утвердительный кивок, поместился в кресле». Причем до этого доктор Стравинский сел не в кресло, а на табурет. Этим Михаил Булгаков намекает, что загадочное и, как кажется, бесцельное исчезновение Воланда с креслом обусловлено его перемещением на начало откровенной беседы Мастера и Ивана. И можно заметить, что разговор последних шел рядом с балконом. Что мешало Воланду там лично присутствовать, «но только тайно, инкогнито» [37]?